Евгения Доброва - Угодья Мальдорора

— Но-но, хватит покойников объедать.

— Я разрешения попросила.

— У кого?

— У духов.

— Здесь семьдесят лет атеистов хоронят — все духи разбежались давно.

Атеизм у нас еще какой. Неистребимый. Через год, когда в школах начнется мода на религию, наша классная дама Казетта Борисовна, не желавшая терять надбавки за дополнительные учебные часы, заменит пятничную политинформацию факультативом «Изучение Библии». И мы будем ходить туда, едва не засыпая после шестого урока, пока однажды Казетта не оговорится и не скажет, повествуя о Всемирном потопе, вместо «Бог» — «Ленин».

А пока еще мы созерцаем звезды на обелисках, вознесенные на тонкой короткой ножке над выкрашенными серебрянкой трапециями. Под звездами спят коммунисты. Им иначе нельзя.

Смешно, но звезды напоминают верхушку новогодней елки. И венки — как из елочной мишуры, только темно-зеленой. Так неуместна, так нелепа — но и трогательна — эта ассоциация с веселым праздником на могиле важного человека…

В глубине кладбища церковь. Стены из красного кирпича, щербатого, замшелого, окна-полукружья, зубчатые наличники, ржавая маковка главного купола, над звонницей еще одна — поменьше. Крестов на них нет. Крыльцо. Массивная двустворчатая дверь, забитая наглухо. Все в запустении.

По дорожке проходит могильщик, парень в растянутом грязном свитере. Синие треники с пузырями, стоптанные, разношенные боты. Можно было бы добавить: в руке лопата — но нет, руки его пусты.

Как мы не заметили тучу? Ливень налетел со страшной, неистовой летней силой. Скорее к роялю, в укрытие! Мы мчимся с ненастьем наперегонки. Ветер треплет кусты, гонит по аллеям еловые лапы, заламывает ветви кленам. Как фантастический воздушный змей, над кладбищем проносится гигантское опахало венка со вздыбленным оперением траурных лент.

Мы сидим на корточках под роялем. В траве разбитая трехлитровая банка — поливали цветы, рядом торчат поросшие мхом кирпичи, жестянка из-под краски, старая резиновая перчатка… Справа от рояля, за соседней оградой, высокий витой, как вензель, крест. Нам видно его изножье. Краска местами облупилась, из-под белого проглядывает голубое. Только бы в крест не попала молния, думаю я, слыша раскаты над головой.

Водяное тремоло по мраморной крышке заглушается арией ветра. На кладбище стремительно темнеет. Вот уже не видно витого креста. Мы как под абажуром — струи стекают с рояля бахромой. Через минуту это уже Ниагара. Траву прибило к земле, дорожки превратились в кашу, а мы просто сидим и, словно зачарованные, слушаем, как на рояле играет дождь.

Я протягиваю руку и снимаю с каменной педали спящую бабочку.

Она сухая.

Первую в жизни финансовую операцию мы с Танькой придумали и осуществили, гуляя по кладбищу. Весна в том году выдалась ранняя. К середине мая погост утопал в цветах, как исполинская клумба. В один погожий солнечный день я окинула взором волнующееся на ветру море тюльпанов, и меня осенило.

— Какая красота, — сказала я Таньке. — А через неделю отцветут. Давай нарвем и продадим?

— Где?

— В Москве, на вокзале. Уйдем с последнего урока и поедем.

— А если они обидятся? — Танька кивнула на надгробия.

— Подумай сама, зачем им цветы? Цветы живым нужны. Мы не в Древнем Египте.

Культ мертвых мы проходили по истории Древнего мира. Гробницы фараонов, загробная жизнь, подземное царство… Там душа живет так же, как здесь: ест, любит, сражается. Если покойника забыть покормить, он поднимется из могилы и будет требовать своего, насылая болезни и засухи.

Однако нарциссы и тюльпаны на могилах не внушали нам священного трепета. Цветы и цветы, ничего особенного.

Единственный раз в жизни я побоялась сорвать цветок в раннем детстве. На высоком солнечном склоне у ручья, усыпанном ромашками и земляникой, за которой я и полезла, одинокий, очень красивый цветок с фиолетово-синими соцветиями мне сказал :

— Если ты меня сорвешь, ты умрешь.

Дело было в деревне, в один из наших походов с мамой и соседкой Люсей за водою на ключик.

Мне стало так страшно — словами не передать. Ужас мешался с изумлением, восхищением, восторгом — одним словом, я пережила катарсис. Задыхаясь от страха, я смотрела на него и не могла отвести глаз. Я познала тогда роковую, убийственную красоту и сохранила это ощущение на всю жизнь.

Вернувшись на берег ручья, я ничего не сказала маме и Люсе, прозрев шестым чувством, что об этом не говорят.