Дебора Леви - Горячее молоко

Пес воет.

Его гладят, а он все равно воет.

Воет просто так.

О лучшей жизни и мечтать нельзя, а он все равно воет.

Это собака Пабло. Восточно-европейская овчарка. Немецкая овчарка. Из школы дайвинга. Я где угодно распознаю этот вой. Собака Пабло жива и воет на Пляже Мертвых.

Одна из девушек достает расческу и водит ею сверху вниз по длинным мокрым волосам. Видимо, эти ритмичные движения успокаивают взволнованное животное. Пес принимается лакать воду из миски. Девушка расчесывает волосы, а пес лакает воду.

Уделив достаточно внимания своему несчастному питомцу, девушки прислоняются спинами к его дышащему мокрому телу. Их лица устремлены к горизонту. Голый мужчина лет тридцати вместе со своим малолетним сыном запускает в море «блинчики». Почувствовав на себе взгляды голых девиц, он отворачивается от их красоты и вдруг швыряет в море увесистый камень. Он демонстрирует девушкам свою силу, а те притворяются, что не замечают, но на самом деле все-то они заметили. Мужчина — отец. Стоит рядом с сыном, принеся клятву верности неизвестно кому. Быть может, его заарканила такая же красотка, как эти две, не стесняющиеся своих тел, поглощенные своими спутанными мокрыми волосами. Он уже попался в силки, но не прочь попасться еще раз. Это охота. Единственный вид охоты, в котором жертва хочет, чтобы на нее выскочили и набросились хищницы.

Горячие камни. Прозрачное море.

Медуз не видно. Сегодня они уплыли из океана. Куда? Я прижимаюсь щекой к белому галечнику. На мне нет ничего, кроме осколка стекла над бровью. А я больше не хочу задумываться, что обозначает одно или другое.

Горячий белый галечник греет мне живот, соленое море оставляет белые разводы на моей коричневой коже. Это рай, но счастья нет. Я — как эта собака, что раньше принадлежала Пабло. История — это темный колдун у нас внутри: так и норовит вырвать печень.

Целый день будет мною убит на Пляже Мертвых.

Позвонил Дэн из Денвера: говорит, заново побелил стены подсобки в «Кофе-хаусе». Можно подумать, этот пустяковый ремонт сделал его владельцем моей комнаты. Он напомнил, что под кроватью остались какие-то мои книги по антропологии. А куда девать мои туфли в мешке и зимнее пальто — и то, и другое висит на крючке за дверью? Это катастрофа. Подсобка служила мне квартирой. Жилище хоть и скромное, временное, но это мой дом. Я оставила свою метку на стенах, когда выписала цитату из Маргарет Мид и проставила все пять точек с запятой которые, между прочим, в текстовых сообщениях означают подмигивание.

«Я говорила своим студентам, что для постижения себя есть следующие способы: наблюдение за младенцами; наблюдение за животными; наблюдение за представителями первобытных культур; прохождение сеансов психоанализа; обращение к вере и преодоление оной; психотический эпизод и преодоление оного».

В тот вечер я столкнулась с Мэтью, который нес коробку с вещами из винтажного магазина. Он объяснил, что это работа для Ингрид, которую та возьмет на дом, когда будет уезжать в Берлин, и спросил, не хочу ли я что-нибудь ей передать. Можно было подумать, мне запрещено с ней общаться, кроме как через него.

Я стояла под беспощадным августовским солнцем, потная, в изнеможении.

Так есть ли у меня какое-нибудь сообщение для Ингрид?

Я заставила его подождать.

— Кстати, София, помнишь, вы с Инге сперли у меня из погреба бутылку вина? Это марочное вино среднего уровня, стоимостью в триста фунтов. Так что половина — с тебя.

Руки у него были заняты коробкой, поэтому для выразительности он помахал в мою сторону носком белой матерчатой туфли на веревочной подошве.

Мой собственный смех показался мне чудовищным.

— Передай ей, что кобелек Пабло цел и невредим, бегает на свободе. Он отлично плавает, потому что у него морское прошлое.

— В каком смысле морское прошлое?

— В щенячьем возрасте его, очевидно, приохотили к плаванью.

— Ты безумная, Софи.

Еле удерживая коробку, Мэтью подошел ко мне и поцеловал в щечку. Я почувствовала, что тело его умнее, чем он сам: приятно было ощущать такое вплотную к себе. Я подставила вторую безумную щечку его безумным губам.

Одиннадцать вечера, и я опять лежу голая, но на сей раз с Хуаном.

Каждый из нас дрожит всем телом. Мы лежим на турецком ковре, в комнате, которую он снял на время сезонной работы в медпункте.

— София, — говорит он, — я знаю твой возраст, знаю страну происхождения. Но твой род занятий мне по-прежнему неизвестен.