Прот. Ардов - Труды и дни Ахматовой

Роман Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. – М.: Водолей Publishers, 2005.

Дорогой Роман Давыдович!

В самом начале 2006 года мне удалось приобрести Вашу книгу “Анна Ахматова в 1960-е годы”. Я, конечно же, предвкушал наслаждение, которое должен был испытать при чтении столь солидного издания, но опасался, что мои многообразные обязанности помешают насладиться в полной мере.

Но в конце января пришлось мне поехать на несколько дней в Швейцарию, туда, где, по словам Бени Крика, обретаются “первоклассные озера, гористый воздух и сплошные французы”. И там в течение трех дней я, не отрываясь, читал Вашу книгу – “не так, как пономарь, а с чувством, с толком, с расстановкой”…

Память то и дело возвращала меня в те самые шестидесятые, о которых Вы повествуете… Вот Ахматова сидит в нашей столовой на Ордынке, перед нею – раскрытая книга. На переплете надпись – “Тысяча и одна ночь”, но типографского текста там нет. Анна Андреевна записывает имена людей, которые придут к ней сегодня. А над этим списком стихотворные строки и еще какие-то записи. Я говорю:

– До чего же сложную работу вы даете исследователям. У вас тут стихи, телефонные номера, даты, адреса… Кто же сможет в этом разобраться?

Ахматова поднимает голову, смотрит на меня серьезно и внимательно, а затем произносит:

– Это будет называться “Труды и дни”.

Так вот мне представляется, что Ваша новая книга могла бы именоваться “Труды и дни Ахматовой”.

А теперь – к делу. Прежде всего, примите мои поздравления. Зная Вас много лет, я мог предполагать, что труд этот будет выше всяких похвал, но то, что Вам удалось, превосходит всякие ожидания. Учитывая Ваши экскурсы в тридцатые, двадцатые и десятые годы, вполне уместно говорить, что мы имеем дело с некоей энциклопедией, пользуясь которой, читатель может составить исчерпывающее представление о поэзии Ахматовой, о ее личности, биографии, окружении и, что самое существенное, о том времени, в котором ей довелось жить.

А теперь я хочу высказать несколько соображений по конкретным поводам, а также предложить Вам небольшие дополнения на тот случай, если Ваш замечательный труд будет переиздаваться.

Самое сильное впечатление произвела на меня напечатанная на 303-й странице записка министра государственной безопасности В.С. Абакумова “О необходимости ареста поэтессы Ахматовой”, направленная Сталину 14 июля 1950 года. Там содержатся ссылки на показания Н.Н. Пунина и Л.Н Гумилева, где Анна Андреевна обвиняется в “злобной клевете против ВКП(б) и Советского правительства”.

Я далек от мысли судить и мужа, и сына Ахматовой – окажись я на их месте, неизвестно, какие показания выбили бы доблестные чекисты из меня… Но как же горько читать слова из протокола, который подписал Лев Николаевич: “В присутствии Ахматовой мы на сборищах без стеснения высказывали свои вражеские настроения…”. И после такого он, несчастный, упрекал мать в нежелании вызволить его из лагеря, а в письмах к Э.Г. Герштейн твердил о своей невиновности: “Кажется, им просто стыдно признаться в том, что они меня так, ни за что осудили, и теперь они поэтому тянут, не зная, что сказать”. (7 декабря 1955 г.)

Когда я прочел “абакумовскую записку”, меня охватила не только жалость по отношению к Пунину и Льву Николаевичу. Я задумался о том, как сложилась бы жизнь нашей семьи, кабы Сталин ответил своему министру согласием. Начиная с сорок девятого года Ахматова жила в Москве, у нас на Ордынке, гораздо больше, нежели в Ленинграде. Если бы ее тогда арестовали, то, выражаясь словами того страшного документа, непременно обвинили бы в том, что она “группировала вокруг себя враждебно настроенных литературных работников и устраивала антисоветские сборища”. В этом случае были бы арестованы мои родители, на квартире которых эти “сборища” происходили, а также друзья Анны Андреевны – Э.Г. Герштейн, Н.И. Харджиев, М.С. Петровых, Н.Я. Мандельштам… Избежать этой участи могла бы разве что Л.К. Чуковская, поскольку тогда она была с Ахматовой в ссоре и помирилась лишь в 1952 году. А еще, я полагаю, были бы вновь репрессированы М.Д. Вольпин и Н.Р. Эрдман.

Старший сын моей матери Алексей Баталов летом пятидесятого окончил театральный институт и был принят в труппу Художественного театра. Его наверняка тоже бы арестовали, и Бог весть, как бы потом сложилась его судьба.

Мне в ту пору было 11, а младшему брату Борису – 9, мы с ним, по всей вероятности, попали бы в детский дом…