Рудольф Ольшевский: Перебежчик

В портовом городе взамен черных клешей и серых фуфаек стали появляться еще неяркие, но уже не такие тусклые одежды. Подпольные парикмахеры пытались сохранить у девчонок мелкобуржуазный завиток, а у парней заменить пролетарский полубокс, запрещенной после белополяков, полькой.

«Кавалеристы» уже не могли сослать в лагеря, но имели право постричь любого задержанного под лысину или, исполняя свой гражданский долг, резануть ему штанину до колена. Они себя готовили для страшного прошлого. Откуда им было знать, что будущее, хотя и будет тоже страшным, но уже другим.

Мне повезло. Мои «кавалеристы» оказались более терпимыми. Попадись я патрулю водного института, мою рубаху искромсали бы, как гидру капитализма. Но это был пединститут. Их называли в Одессе педики. Они старались воспитывать. Да и у меня оказались смягчающие вину обстоятельства. Это были мои башмаки, растоптанные, со стертыми каблуками, и вылинявшие, несмотря на перелицевку, брюки. Что поделаешь, у Валерке в Сингапуре не хватило трудовых долларов, чтобы купить мне штиблеты и штаны, привез одну рубаху.

В небольшой комнате под портретом вождя, взятого в черную рамку, они сидели на стульях, повернутых спинками вперед, как верхом на боевых лошадях.

Девушка за столом в красной, такой же как скатерть, косынке походила на Анку-пулеметчицу. Из нее получилась бы неплохая сексбомба, если бы этой бомбой можно было взорвать старый мир, от которого она, судя по грозному виду, отреклась. Стол, за которым она сидела, видимо, в ее воображении, походил на тачанку, а зачехленный, нацеленный вверх увеличитель, представлялся пулеметом. Она на этом сооружении летела сквозь меня.

— Вижу через твои штаны, что у тебя пролетарское происхождение. — Пытаясь хоть в чем-нибудь меня оправдать в глазах своих товарищей, сказал один из будущих Макаренко.

Я вспомнил тетю маню и посмотрел не расстегнулась ли ширинка.

— И какого ты нацепил эту рубаху? — сверкнул глазами другой.

— Дезертировал в рубаху.

— Утратил чутье.

— Потерял бдительность.

Уже давно шла неизвестно где и с кем холодная война. И мы иногда попадали на ее передовую. Мне захотелось спрятаться в окоп, во что-то серое, безразмерное и несуразное. А я стоял в полный рост перед их прищуренным презрением в прозрачной рубахе, и пролетарские мои брюки не могли оправдать ее буржуазной сути.

Я уже собирался, как в фильме, который не сопровождает музыка Шуберта, рвануть у себя на груди рубаху и крикнуть: «Братцы! Я наш!» Но сексбомба замедленного действия, пролетая сквозь мой прозрачный торс на канцелярской двухтумбовой тачанке с фотоувеличительным пулеметом, истерически прошептала исторический приказ:

— Что вы здесь размазываете сопли. Расстелять стилягу!

Видимо, на их жаргоне это что-то означало, потому что немедленно темную комнату озарила вспышка, и ошарашенного внезапным ярким светом меня сфотографировал хромой паренек с одним голубым глазом. Второй был закрыт любительским аппаратом.

Мой снимок поместили на Соборной площади неподалеку от памятника графу Воронцову в сатирической газете «Они позорят наш город» между проституткой и вором-карманником. Под фотографией была надпись — «Этот юноша с гордостью заявил, что куртка на нем иностранная».

Так я стал достопримичательностью Одессы, как пушка, поднятая с затопленного во время интервенции английского фрегата «Тигр» и поставленная на бульваре между горисполкомом и общественным клозетом.

В семнадцать лет я проснулся знаменитым. Эти контуженные комсомольцы сделали мне славу. Меня узнавали встречные на улице. За спиной я слышал шепот:

— Ира, ты узнала этого чувака посредине?

— Еще бы! Он позорит наш город.

Знакомые под моим портретом назначали друг другу свидание.

— Ровно в шесть, под Рудосом.

А потом тетя Маня отчитывала меня.

— Ты уже не мог улыбнуться, как полагается быть. Насупился, словно бугай.

А через неделю меня вызвали к директору киностудии.

Кабинет его был обит коричневой кожей. Ею же перетянули кресла и диван. Чьи-то шкуры пошли на это великолепие. Тут принесли в жертву целый табун. Важнейшее из искусств требовало жертв. На стенах висели портреты людей, которые весело улыбались, как будто до моего прихода директор рассказал им смешной анекдот про еврея.

— Садитесь. — Печально сказал директор. — Это случайно не ваш портрет поместили в сатирической газете на Соборке рядом с бюстом графа Воронцова?