Рудольф Ольшевский: Труба

Не помню уж кто из нас первым догадался вскарабкаться на верхотуру и влезть в трубу, уцепившись за ее край. А потом разжать ладони и лететь по пахнущей пшеницей темноте.

Нигде в мире для детей не построили такого аттракциона. Нас на большой скорости выбрасывало в золотую голубизну… Солнце и вода менялись местами. Солнце было внизу, а море вверху… И вылетая, мы орали, чтобы криком зацепиться за облачко. Медленно разворачивалось пространство, и мы падали вверх, в море. И пахнул этот полет горячим солнцем и водорослями остуженной за ночь воды… Мы касались ее поверхности и уходили на глубину в прозрачное зеленое пространство. А после упругое море, вся вода от Одессы до Турции, сдавливало нас и опускало еще глубже. А потом быстрей, быстрей, чтобы хватило дыхания, выталкивало из оглохшего тяжелого мира в легкий свет, наполненный звуками. Орут чайки, ударяет о мол волна, и смеется грузчик Федя: Эгегей, пацаны! Эй Витька, ныряй рыбкой! Сема — вырви глаз, прыгай солдатиком! Моня, давай ласточкой! Дамский наган, это он меня, переворачивайся вверх тормашками!

И я тащу в воздухе ноги на себя, чтобы меня завертело.

Федя управляет нашими полетами. Там в порту он деревенский парень, еле-еле фоц, как прозвал его Вилька шепелявый, который, действительно, букву «П» не выговаривает. Федя носит по трапу тяжелые мешки и ящики. Они прижимают его к земле, делают грузной походку. В своих мыслях он веселый парень, и анекдотов знает много, и пошутить может не хуже этих потомственных одесситов, которых он и обожает, и ненавидит… Однако, когда он начинает рассказывать, получается длинно и скучно. По части юмора у него большие проблемы.

Тебе, Федя, — сказал ему как-то бригадир дядя Петя.

— первого апреля нужно брать отгул и на сутки напиваться вусмерть. Этот день не для тебя.

За поллитрой в магазин рядом с портклубом посылали именно его. Грузить цемент или уголь — опять таки в список ставился первым он. Фамилию его забыли. Вместо нее в этих списках так и писали — елеелефоц.

Злится Федя за свою позорную кликуху. Только непонятно на кого и злится… Вслух, во всяком случае он не обижается. Делает вид, что ему безразлично.

У нас на пляже он живет другой жизнью. Он нами руководит. Особенно, когда мы в воздухе.

Втайне он завидует нам. Сколько раз он вместе с Семкой выгибался ласточкой, чувствуя грудью небо или переворачивался со мной, прежде, чем коснется поверхности воды. Он знал, когда нужно вытянуть руки или потянуть на себя согнутые колени. Но никогда не делал это…

Мы для него были голубями, которых он выпускал на волю.

— Давай! Давай! — улюлюкал он нашему голубиному полету… И так же, как птиц, подкармливал нас со своей ладони.

Если то, что он грузит, съедобно — у нас на пляже праздник. Херсонские арбузы, тахинная халва, свиная тушенка. Мы наедались на целую зиму.

А Федя чувствовал себя королем. Здесь у него и шутки получались. Во всяком случае мы смеялись, сверкая глазами над огромным ломтем арбуза или вылавливая из банки кусок согретого на солнце мяса…

В обычный день мы створками от мидий вместо ложек ели надоевшую нам черную икру. Ее грузили всегда на все пароходы. Она у нас шла за еду с голодухи, как рыбий жир, который прописывали врачи.

До двадцати лет я терпеть не мог паюсную икру. Жмых, которым кормили коров, и тот казался нам вкуснее. Скотина тоже его предпочитала, иначе в то время ее кормили бы икрой.

В двадцать лет на дне рождения моего друга, генеральского сына Адика Сапожникова, я, чтобы не обидеть именинника, взял в рот две икринки — и замер от восторга. А где-то на пляже, наверное, хранятся до сих пор, зарытые нами в песок десятка два двухкилограммовых банок икры, превратившейся в полезные ископаемые — в уголь антрацит…

Наевшись, мы карабкались на стенку, и опять темнота проглатывала наши загорелые фигуры, чтобы выплюнуть их с другого конца трубы.

— Эгегей, Дамский наган!

Мы подчинялись каждому звуку его голоса. Притом мне кажется, будто мы даже не слышали его, и он мысленно руководил нашим полетом. Подумает — а мы уже исполняем воздушные пируэты.

Там в порту все прижимало его к земле, здесь же с каждым из нас он возвышался.

А однажды Федя не выдержал. Он стянул с себя рубаху и штаны и полез на стенку по железным скобам.

Труба слопала его сразу. Наши взгляды переметнулись к другому ее концу. Но Федя там не появился. Это было похоже на фокус артиста Кио, гастролирующего в то время в Одессе. Там женщина исчезала в подвешенном под куполом ящике. Но затем она появлялась рядом с фокусником в вечернем платье с красной розой в руках.