Евгений Кутузов - Во сне и наяву, или Игра в бирюльки

Евангелист с Андреем дошли до Обводного, прошли немного по набережной и свернули в какой-то мрачный переулок, где, кажется, никто не жил — полуразвалившиеся дома выглядели заброшенными, оставленными на откуп времени и сырости. Наконец уперлись в кирпичную стену-забор. Здесь снова свернули в узкую щель между этим забором и деревянной развалюхой, окна которой были наглухо заделаны ржавыми листами жести, и оказались в замкнутом тесном дворике. Тут их опередил Балда, шедший до этого сзади. Он своим ключом открыл один из сараев, которые замыкали дворик со всех сторон, и юркнул внутрь. Не прошло и минуты, как он высунул из сарая голову и позвал:

— Можно, все чисто.

Тогда Евангелист с Андреем тоже вошли в сарай. Раздвинув в задней стенке две доски, они пролезли в дыру и оказались в щели между сараем и поленницами дров, уже в другом дворе и на другой улице. Балда вернулся назад.

— Я бы не нашел хату, — сказал Андрей.

— Нашел бы, только с другого конца, — ответил Евангелист.

Они проторчали в щели минут десять — пятнадцать. Раздался свист.

— Балда зовет, — кивнул Евангелист. И Они вышли из-за поленницы.

Двор-тоже был тесный, заброшенный. В глубине его стоял мрачный двухэтажный кирпичный дом. Балда стукнул в крайнее окошко. Шевельнулась занавеска, и за стеклом появилось женское лицо. Разглядев Балду, женщина показала рукой, что можно проходить, и все трое пошли к двери.

В коридоре было темно, пахло плесенью, отбросами и кошачьей мочой. Эти острые и неприятные запахи напомнили Андрею их дом на проспекте Газа, который был где-то неподалеку. Раньше был, до войны.

Открылась дверь в квартиру.

— Кто с тобой? — спросила женщина Балду.

— Евангелист.

— А третий?

— Кореш один, — выступая вперед, сказал Евангелист. — Племянником кличут. Свой человек, не волновайся. Привет вот тебе привез от Штыря.

— От Штыря? Живой, значит, старый хрен, — проговорила женщина (это и была Крольчиха) с улыбкой. И внимательно, с недоверием все же прощупала Андрея глазами, — Сколько же я его не видала, обалдуя?! После ББК завалился всего пару раз — и с концами. Я думала, дуба давно врезал старик или «вышку» схватил. Где он, пыхтит?..

— Да, у начальника, — ответил Евангелист.

— Хоть отдохнет перед смертью, — усмехнулась Крольчиха. — Пора ему уже о душе подумать.

— Всем нам пора, — сказал Евангелист. — От самого рождения пора.

А в квартире было на удивление чисто и тихо. То есть квартира совсем не была похожа на «малину», какой представлял ее Андрей. Любин дом он не считал «малиной». Немного темновато, потому что окна выходили в тесный, мрачный двор, к тому же были наглухо зашторены, но было в этой сумеречности и что-то располагающее, по-настоящему домашнее.

Евангелист плюхнулся в большое зачехленное кресло и развалился в нем, закинув ногу на ногу.

— Вот так бы и дожить до конца дней, а? — сказал он. — Еще бы кошечку, собачку… Завязывать не собирался? — вдруг спросил он, в упор глядя на Андрея.

Взгляд у Евангелиста был тяжелый, давящий, такой взгляд выдержать трудно, и он, разумеется, все прекрасно видит и понимает. Его не проведешь, ему лучше не врать. Да и зачем?.. Назад пятками не ходят. И прав Евангелист в своем недоверии. Он должен быть убежден, что Андрей свой, раз привел его сюда…

— Было дело, — сказал Андрей.

— У каждого из нас когда-то шевелилась в мозгах эта мыслишке, — кивнув, произнес Евангелист. Он вздохнул, и Андрею подумалось, что сейчас он перекрестится. Однако Евангелист не перекрестился. — И у меня была. Вот у Князя, пожалуй, нет. Он идейный вор. А ты молоток, не стал лепить горбатого [42] Лепить горбатого — врать, изворачиваться, ловчить и т. д. . За это хвалю. Перед людьми надо быть честным.

В прихожей кто-то топтался, скрипели половицы. Скорее всего, решил Андрей, Балда возле двери стоит не стреме.

Андрей молчал, провожая глазами муху, которая оторвалась от липучки и теперь ползла, спотыкаясь, по столу. Она не могла уже взлететь, и, наверное, чудом обретенная свобода была ей не в радость, лишь увеличивала агонию, продлевала ее, а жить-то она все равно не сможет, потому что главное — крылья, а они сделались ненужными и даже лишними. Андрей аккуратно взял муху двумя пальцами и вернул на липучку, висевшую над столом.

— Спасение является нам через смирение, — проговорил Евангелист. — Смиривший гордыню свою обретает счастье незнания. — Он поднялся с кресла и подошел к окну. — Ни одна тварь не возьмет в рот то, что однажды выплюнула. Отрезанный ломоть к буханке не приклеишь. Так было и так пребудет во веки веков.