Виктор Ерофеев: Пять рек жизни

САМАРА - САРАТОВ

После Самары на Волге сгустился туман, и река вдруг раздалась, покрылась островами с густой растительностью, полностью одичала. Это уже была не Волга - Амазонка. Пошла крупная волна. В ночном баре падали бокалы. Все 100 журналистов провинциальной российской прессы плясали и пили, пили и плясали. Мы с немкой сидели в углу: наблюдали. Русские пляски не похожи на ночные берлинские танцы. В русской пляске сохраняется первобытный элемент истеричности, требующий почти немедленно словесного довеска в виде исповеди. Впрочем, простой народ редко кается. Вместо исповеди он горлопанит. Он так орет на улице песни, как никто нигде не орет. Иное дело - русский журнализм. Все сто журналистов хотели поделиться всеми своими нутряными тайнами. Женщины рассказали, что они - жертвы брака: их мужья - алкоголики, дети - наркоманы. После работы в редакции они ездят на загородные участки сажать картошку: денег не хватает. Маленький Дима-негр с Сахалина сообщил, что он жертва Афгана и хуесос. Бухгалтерша сорока восьми лет жертвенно показала мне свои груди. - А где исповедь? - не понял я. - Разве они не достаточно красноречивы? -возразила бухгалтерша. - Три брака, две дочки, пятнадцать абортов, - вглядевшись, как хиромант, сказал я. - Сошлось, - сказала бухгалтерша, застегивая бюстгальтер. Молодой человек из уральского города признался, что он - жертва пера: пишет гениальные стихи, но стыдится показывать. Я попросил прочитать хотя бы одно. - Зачем? - застыдился поэт. Каждый поэт в России мечтает умереть под забором. Я не стал настаивать. Новосибирский журналист, с лицом умирающего Ленина, признался, что сотрудничал с КГБ. - И зачем тебе банка? - спросил он меня в свою очередь. - Надо. - Экуменизм не пройдет, - заверил он. - Лора Павловна! - крикнул я. - Нельзя ли шампанского? - Кончилось! - враждебно огрызнулась буфетчица. - Да что ж ты такое выдумал? - запричитала она. - Воду матушки Волги нельзя брать на анализ! Журналисты подсобрались на шум. - Ну что, - сказал я, обратившись к присутствующим. - Выживет Россия или пойдет ко дну? - Мы лучше всех. - Раздался общий ответ. - Еще раз о национальном запахе, - сказал я немке, медленно возвращаясь к ней за столик. Я иду сквозь строй бомжей, проституток с площади трех вокзалов, железнодорожных ментов, поднимаюсь по лестнице к гардеробщикам престижных казино, барменам, крупье, клиентам, стриптизеркам, и мне все говорят: мы лучше всех. Я захожу в новейший туалет со стереофонической музыкой. Кабинки заняты. Дверцы распахнуты. В Европе блевать -жизненное событие, как и аборт, об этом в конце жизни пишут в мемуарах. Здесь - рутина. И все эти "мы лучше всех", по-флотски расставив свои мужские и женские ноги, блюют. И, кажется, если в богатейшей стране на излете архического мышления мы не разуверимся в своей превосходной степени, то мы заблюем весь мир. Но особенно отличилась красавица Наташа из газеты подмосковного города О., что танцевала в очень коротком платье, похожем на прилипшую к телу тельняшку. Она подошла к нам, резко села за столик: - Ну, как вы думаете? У меня под платьем есть белье или нет? Я сразу понял, что ничего там у нее нет, кроме желания, но она перебила, не дослушав: - Я никогда не спала с женщиной, у меня, сами понимаете, были комплексы, но я бы хотела попробовать. Немка, не чуждая женским привязанностям, погладила ее по длинным волосам. - Я уже полюбила твою прямую кишку, -сказала она, показав Наташе свое экстремистское тату на бедре. - Но вообще-то я предпочитаю его, - кивнув на меня, сказала ей Наташа на ломанном английском языке. Меня всегда умиляет блядовитость русских девушек. - Рыбка! - сказал я, подняв брови. - Хочу! Хочу! - обрадовалась она. Тут немка не выдержала и, ссылаясь на головную боль, потащила меня на палубу смотреть на туманную Амазонку. - Они сумасшедшие,- сказала она. Весь Саратов прошел в выяснениях отношений. Говорят, Саратов по-монгольски значит "Желтая гора". Местные националисты борются с этой этимологией насмерть.

ПОДВИГ ГОЛУБИНОВА

В картинной галерее Саратова много шедевров. Иногда вдруг наедет экскурсия школьников, поорет, поиграет в прятки, полюбуется живописью Репина и Малевича, и вновь тишина. Мы встретились с Голубиновым перед картиной неизвестного итальянского художника пятнадцатого века, изображающей Мадонну с ребенком и двух ангелов, больных конъюнктивитом. Голубинов - интеллигент тридцати двух лет. Худой, в очках, как Чернышевский, но от сходства отказывается. В руках у Голубинова была авоська с трехлитровым на вид предметом, бережно завернутым в саратовскую газету. -Для анализа, -сообщил он вполголоса. Я кивнул. Мы вышли на улицу. - Зачерпнем поздно вечером, перед вашим отплытием, -сказал Голубинов. - Показать вам город? -Лучше поговорим, -сказал я, оглядевшись вокруг. - Как угодно, - поджал он губы. Провинциалы обидчивы, но им нельзя потакать. - Хотите ужинать? - Хочу. Мы очутились у него в квартире. Сашенька Голубинова встретила нас в нарядном платье. - Утка стынет, - улыбнувшись, сказала она. Мы быстро сели за стол, полный всяких закусок, и выпили водки. - Почему у вас перевязана голова? - спросил я у Голубинова. - Хулиганы, - рассеянно ответил он. - На рынке, - улыбнувшись, добавила Сашенька Голубинова. - С топорами. - Перестань,- запретил ей Голубинов. На меня стали падать книги. Дореволюционные тяжелые тома Достоевского. Старые открытки вылетели из альбомов и разлетелись по всей комнате. Почти курортная пристань Саратова. Виды Саратова. Люди Саратова. Мы бросились их подбирать. Под столом мы встретились с Голубиновым. - Вы знаете, что Бог умер? - спросил я. -До Саратова дошли слухи, - подтвердил он. Мы стали есть полутеплую утку, запивая сладким вином. - Трудно поклоняться неживому богу, -вздохнул Голубинов. - Один буддизм еще крепко держится благодаря своей парадоксальности, - заметила бывшая студентка Сашенька. - Рождение нового единого бога так же неминуемо, как сведение компьютерных программ воедино, - рассудил Голубинов. - Просто это на очереди. Смешно видеть дешевую конкуренцию разных религий. - Многопартийная система богов, - подытожил я.- Но не лучше ли оставаться при ней, имея шанс менять хозяев? Некоторое время мы ели утку в молчании. - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! - неожиданно весело добавил я. Возникновение одного божества. Первая по времени метафизическая революция двадцать первого века. - В Европе Бог и святые скукожились и стали напоминать корейскую пищу, -сказала Сашенька. - В язычестве было много богов в рамках одной веры. Сейчас много богов в рамках всего человечества, - подумав, сказал Голубинов. - Следующий закономерный шаг - объединение богов. - Божественный пантеон - он разрешительный, терпимый, но не насыщен креативной энергией будущего, - глубоко задумалась Сашенька. - Свобода выбора Бога - большая человеческая свобода, - сказал я. - Однако поправка должна быть внесена в божественный имидж, а это развернет ситуацию неожиданным образом в сторону тотального единобожия. Справятся ли люди с этим, и если справятся, то как? - Однако, как можно доверять человечеству, и не окажется единый новый Бог чем-то наподобие диктатора, который окончательно убьет всякую свободу? - спросил Голубинов. - Так вот что значат пять рек жизни! - прозрела Сашенька. - Да, - сказал я, - пять рек жизни - это ожидание чуда нового откровения. - И вы его ожидаете? - Он и есть чудо, - серьезно сказал Голубинов, показав Сашеньке на меня. - Почему Россия - такая горькая страна? -спросила меня Сашенька в упор. - Анализ покажет, - сказал Голубинов. -Ну все. Пора. Мы встали, подошли к двери. - А тут у нас жила бабушка. А потом умерла, - сказал Голубинов. Крадучись, мы стали спускаться к Волге. Вдалеке стоял мой теплоход с приятной танцевальной музыкой. Я знал, что немка рассматривает нас из каюты в ночной бинокль. Голубинов вытащил из авоськи сверток, зашэл по колено в воду. - А вы знаете, теплая, - тихо удивился он, опуская банку в воду. В ответ протяжно загудел теплоход. Вдруг банка в руках Голубинова разлетелась вдребезги. Вдруг Голубинов тихо ойкнул, пошел ко дну. - Ну сволочь, так не честно! - сказал я, в мыслях обращаясь к капитану.