Илья Крупник - Карусель (Рассказы)

Я смотрю на статую Сен-Антуана, который, по легенде, только и читает книгу. Но вдруг он увидел на книге ребенка. Ребенок, которого он любил всю жизнь, сидит на книге.

Мой номер в очереди был 236-й. Чтобы не спутать, я записал его на бумажке. Многие просили написать чернилами им на ладонь.

Было душно. Толпа шу-жу, шу-жу, жужжала, это бабушки разговаривают негромко. Толпа старух и стариков. Больше, конечно, старух.

Я отхожу в сторону, поближе к окну. Вынул газету.

Мы все верили в детстве в золотую рыбку. Что раскроется наконец что, не важно. Наконец! — и все свершится, все, что ты хочешь в жизни.

Лучше мне выйти, так душно. «Это вы за мной? Я сейчас приду». Я складываю, сворачиваю вчетверо газету, пробираюсь опять к дверям.

На улице снег, я вдыхаю глубоко. Хорошо! Скоро Новый год. 92-й. Говорят, голубей стало меньше, говорят, что их старухи ловят. Вот оно какое повсюду вранье.

Навстречу мне, весь тротуар загораживая, идет «шеренга по четыре»: трясут коляски девочки-мамы. Лица у них измученные и озябшие, но болтают, смеются.

Я стою, чтоб пропустить. Я худой и быстрый, крепкий, почти не седой, щеки у меня недряблые, на голове лыжная шапочка.

Но они меня не замечают, они не замечают, что я их жду. Они поворачивают все враз, цепляются колеса друг за друга, коляски вздымаются на дыбы. Повернули наконец, и я вижу медленные спины девочек-мам.

Но я не могу плестись. Я, спотыкаясь, быстро огибаю их по мостовой, по снегу. В спину смех, нет, это не надо мной. Они меня вообще не видят.

Заворачиваю за угол и иду наконец размеренно, иду спокойней. Куда? Не знаю.

Вхожу в подъезд, я греюсь. Стою, отдыхаю под лампочкой у перил. Перила светло-зеленые, пластмассовые, все в мелких трещинах. Самое ведь нелепое в жизни не то, что ты стареешь, а то, что кажется тебе, что так вот и остаешься молодым.

Я вернулся. Я стою опять в затылок в своей очереди, всегда я был рядовой, и все пытаюсь читать газету. Но это трудно, мне все мешают читать.

Наверное, дело в том, что существуют люди — большинство, — кому одну только жизнь дано прожить, а есть — да, есть! — кто много жизней проживает…

Я читаю газету. Людей жалко.

— Пропустите, слышь? Ну, мать твою, бабульки, все загородили! Пропустите в кассу!

Я читаю свою газету.

— А мы что, мешаем тебе?! Да куда ж ты лезешь, пьяная харя?! Проходи!

— Когда вы все передохнете, а?

Я поднимаю глаза от газеты. Нет, это не Сергей. Бедные, бедные вы, бабушки.

Поворачиваюсь (за мной, кажется, интеллигентный человек). Действительно, аккуратный, сухонький, в старом берете.

— Помните, — спрашиваю я, — как сказал Достоевский? Подлец человек, как бы ни жить, только бы жить.

Он отводит от меня глаза.

— Терпенье надо, — бормочет он. Я ему явно неприятен почему-то. Терпение, — повторяет он.

И слышу смех. Над кем?..

Смотрю: у окна на столе лежит кошка кверху брюхом, закрывается лапой от света. Наверное, это кот спит, такой он сытый, довольный, ему все равно, что рядом шумят, он отдыхает.

Все с охотой смеются, и мой — тоже, в берете.

— Еще и выпил, конечно. Конечно! А потом закусил!

У меня нет левого глаза. После той операции, последней, в январе, он мертвый.

Но так бывает с культей руки или ноги: нервные окончания все равно реагируют, и потому ты чувствуешь свою руку или чувствуешь ногу.

У меня — интересно — это как-то по-другому, когда я закрываю правый глаз: я в и ж у.

Но если попробовать описать, то получится вот что: все время идет там цветной фон, вроде бы стальной, отливающий голубым, и на нем разные фигуры, они не повторяются и возникают быстро.

То квадратики синие или красные возникают, то треугольники, а то вроде бы силуэты. Правда, смутно. И вдруг (это всегда вдруг!) вспышки света.

Тогда обязательно кажется, что вот-вот сквозь фон начнет проступать реальное!

Ждешь. Однако пока не возникало.

Хотя иногда это похоже как бы на красное дерево. Что гораздо ближе. Потому что действительно есть красное дерево, я знаю, оно называется скумпия.

Оттого что мне все про все осточертело, чертов наш быт, наша чертова «пропасть», «развал», «кризис», проклятое мое однообразие, вот это вот интересно. И очень хочется еще раз начать новую, какую-то совсем новую жизнь. Может, еще один, последний раз. Если веры и надежды нет, осталась одна любовь.

Но как я теперь могу — я! я! — начать новую жизнь?! Да, может, и она меня давно не помнит. Она, может, и хотела только, чтобы как отец я пожалел ее!.. Или, может, наоборот? — пропустил я свое счастье.