Илья Диков - Рассказы

Озаренный грустью, я заметил, что за сутки вода еще немного поднялась: еще вчера между ней и последней ступенькой семирядовского дома был зазор в палец толщиной. Теперь зазора не было. Подгоняемая ветром, вода легко перекатывалась по доске туда и обратно. Это напомнило мне о моем деле - я должен был сделать плот. Я совершенно забыл об этом, как будто это должно было произойти завтра, или, наоборот, уже случилось раньше, и с тех пор прошло много времени.

Пейзаж затопленной разливом деревни отпустил меня. Я пошел в сарай, чтобы взять там болотные сапоги, потому что резиновой лодки у меня не было, да если бы и была - без сапог я бы все равно никуда не поплыл. Дорогой я думал о письме из столицы, которое принесли во вторник. Почтальона, который принес письмо, я не видел, если не считать форменной куртки, мелькнувшей на дороге и пропавшей из виду за поворотом. Увидев в окно, что я вернулся (мне нужно было сходить в лес за дровами), Марина выбежала на крыльцо, и глаза ее были похожи на два колодца, наполненных мутной влагой страха. Я спросил ее, в чем дело. Она ответила, что почтальон, который принес письмо, был похож на смерть. У него были длинные, тонкие руки и лицо, как изборожденное морщинами маска из египетского саркофага. В письме говорилось, что я должен срочно прибыть в Москву. Письмо пришло во вторник. Теперь же на дворе догорал четверг, а я так ничего и не сделал. Чувство долга, как неутоленный голод, пожирало мое сердце.

(Из детства я лучше всего помню грязную тропинку, которая петляла вниз по склону между яблоневых деревьев. Я бегал по ней к роднику за питьевой водой, которую таскал в большой канистре из-под бензина. По дороге к роднику, когда канистра была еще пустой, я шел легко. Иногда я даже отталкивался ногами от упругой земли и на мгновение зависал в воздухе над склоном, как горнолыжники на трамплине. а обратном пути канистра была уже полной, к тому же приходилось нести ее в гору. Сначала я нес ее в правой руке, потом закидывал на спину, но это не очень помогало. Тропинка медленно, рывками ползла мне навстречу словно толстый жирный червяк, облепленный грязью. В голове вспоминались слова из песни Высоцкого про то, как люди вращали локтями землю "от себя, на себя, под себя". Я часто останавливался, чтобы передохнуть. Иногда я мечтал вернуться обратно к источнику и заснуть там, свернувшись на траве, но у меня не хватало духа бросить канистру. Я мог лишь, задрав голову, с сожалением смотреть на облака, которые отчего-то казались мне резвящимися в воздухе сказочными драконами. Я представлял, как это, должно быть прекрасно и легко - гоняться друг за другом в воздушных потоках. Это чувство воображаемой легкости запомнилось мне навсегда. "аверное, - думал я, - это чуть-чуть похоже на рыбок в аквариуме", но при мысли об аквариуме я снова вспоминал про канистру и горько, не по-детски вздохнув, тащил ее дальше.

Как-то раз, глядя с крыши дома на проходящих внизу людей, я подумал, что и сам, с высоты птичьего полета, тоже похож на такого же суетливого муравья, особенно когда приходится тащить вверх по склону канистру, чем-то напоминающую то ли кусок еды, то ли яйцо, но гораздо более бессмысленную. Именно бессмысленность угнетала меня, потому что я не верил, что вода в источнике действительно обладает всеми теми свойствами, которые приписывали ей взрослые. Я пытался найти выход, какой-нибудь способ опpавдаться пеpед собою хотя бы намеком на смысл. Подсознательно я чувствовал его, как стаpый pыбак из pассказа Хемингуэя чувствовал свою большую pыбу, но тогда я еще не умел вытащить его на повеpхность. Потому к бессмысленности добавлялась безысходность, потому что я не мог представить себе того времени, когда я перестанут посылать с канистрой, разве что когда-нибудь я сам будет посылать кого-то вместо себя... Тем не менее я не испытывал к источнику никакой неприязни. Мне даже нравились тенистые ивы, под которыми он прятался от посторонних, чистый песок на дне и аккуратные доски, которыми он был обшит во избежание оползней.

Когда в школе проходили Древнюю Грецию, я узнал о Сизифе, о наказанном богами за разбой и гордость. Еще, согласно легенде, ему удалось заковать в цепи Смерть. Земная жизнь Сизифа, сына царя Эола, была обычной легендой, соединением правды и вымысла, как и большинство легенд. Эта часть истории меня не тронула. о в том наказании, которое придумали Сизифу боги, я увидел родное. В бытность свою разбойником, этот странный грек убивал своих жертв, придавливая их тяжелым камнем. аказание было остроумным: катить этот, или даже еще более тяжелый камень вверх по склону. Достигнув вершины, камень падал, и все начиналось сначала. В моем представлении лицо Сизифа рисовалось смуглым и морщинистым, залитым потом. Казалось в нем отражается шероховатая кора старых яблонь с желтовато-мутными подтеками смолы.