— Идите вы все! Сам управлюсь!
Это была какая-то исступленная пляска с лопатой, и повозка враз наполнилась доверху. Послышался свист кнута — это Хай Сиси погнал лошадей в поле.
Вернулась Мимоза, неся мои вилы. Она вручила их мне, как победное знамя.
— Вот! — ласково проговорила она.— Гляди-ка, все пуговицы отлетели, придется пришить.
Я посмотрел — грудь и в самом деле нараспашку. Хай Сиси постарался.
24
Вечером, как повелось, я отправился к Мимозе. Всякое действие от частого повторения превращается в привычку, и человек теряет самостоятельность — становится рабом привычки. Меня не голод гнал к Мимозе, меня влекла к ней душевная склонность. В ее доме, с нею рядом, — пусть между нами и присутствует третий, Хай Сиси (хотя третьим уж скорее следует считать меня), — я мог обрести то, чего так страстно алчет человеческое сердце. Немного тепла, немного сочувствия, немного уважения, немного... одним словом, любви, пусть призрачной, несбыточной — какой угодно.
Ребенком я жил возле буддийского храма. Он притулился на склоне холма, и его красные стены скрывала зелень бамбуковой рощи. Каждый день на закате долетал до нашего дома низкий протяжный звук храмового колокола. Звук плыл и плыл, а я в мечтах уносился ему вослед, пока он не тонул в туманных водах Цзялина. Следующий удар колокола увлекал меня в иной, воображаемый мир... Я оказывался в призрачной стране, где не было людей, не было и меня самого — ничего не было...
И вот, не знаю почему, дом Мимозы напомнил мне тот колокол. Когда я так мучился, так страдал, терпел насмешки и издевательства, это она, Мимоза, извлекла меня из жуткого барака, набитого одинокими мужчинами, и привела в свой дом, где царили тепло и уют. Она была чудесной и была достойна любви. Я покинул земную юдоль, устланную соломенными тюфяками, ради этой комнаты с мерцающей масляной лампой. Это вовсе не та призрачная страна, где не было людей, не было и меня самого, ничего не было — нет, но в этом мире все обрело для меня какую-то свежесть и новизну.
Пожалуй, смысл происшедшего внятен только мне: я вернулся к нормальной жизни — не ушел от мира, а возвратился к людям.
Мои воспоминания с годами утратили отчетливость, как бы подернулись пеленой — так мчащиеся по небу тучи затеняют яркую луну. Но в доме Мимозы всегда находилось что-то связывающее воедино разрозненные обрывки памяти, что-нибудь будило мое воображение, детство выплывало из глубин сознания — и я чувствовал себя человеком. Даже сегодняшняя драка с Хай Сиси — для нынешней моей жизни событие совершенно естественное, поступок нормального человека. Это, собственно, был едва ли не главнейший признак того, что я стал наконец человеком. Люди ободряюще посмеивались, бригадир не вмешивался до поры, но потом ополчился на Хай Сиси — это свидетельствовало: я сделал верный ход, и они его одобрили. Жизнь проэкзаменовала меня, и я выдержал испытание. А те, кого поистине взрастила эта действительность, приняли меня как своего.
Мимоза укладывала Эршэ. В деревне дети рано ложатся. Увидев меня, тотчас торопливо спрыгнула с лежанки и проворно заперла дверь. Потом сказала, вытирая руки о куртку:
— Ну-ка покажи, что этот осел с тобой сотворил?
И тут я вдруг почувствовал, как саднит лицо. В драке я совсем забыл об ударе кнута.
Обеими руками она повернула мое лицо к свету и принялась внимательно изучать его своими чудными, с ярким блеском глазами. Время от времени она что-то возмущенно бормотала. Я опустил голову, доверясь ее пальцам. Пока они ласково, будто легкий ветерок, касались воспаленного рубца, я понял, что в мире не существует лучшего утешения, а в сердце моем звучала и звучала «Колыбельная» Брамса.
Да, не всегда судьба несправедлива ко мне!
Теперь я с очевидностью понял, что чувство этой женщины ко мне много глубже, чем обыкновенная жалость. Душа моя обрела покой. Любовь наделяет человека правами, и безо всяких колебаний я уселся за стол, дожидаясь, пока меня накормят.
Сегодня вся она излучала какой-то особенный свет. Глаза сияли ярче обычного, длинные ресницы трепетали.
За едой я рассказывал ей о событиях этого дня. Из головы не выходило, что она заперла дверь, впервые за двадцать с лишним дней Хай Сиси не сможет войти в дом. И все-таки я опасливо прислушивался — вдруг да зашаркают его подошвы.
А ее вовсе не интересовало, что происходит там, за порогом. Она живо обсуждала сегодняшний день, всячески сочувствуя мне и не скрывала этого; Хай Сиси вызывал у нее резкое осуждение. Явная ее пристрастность обеспокоила меня — это ведь было несправедливо.
Читать дальше