Чжан Сянлян - Мимоза

Хай Сиси, мрачный, сидел на корточках у печки и ревниво следил, как она ухаживает за мной.

Но что мне до него! Я заработал свой хлеб. У крестьян вообще принято кормить того, кто строит для них лежанку или дом. Совесть моя была совершенно чиста.

Сегодняшняя лепешка была из кислого теста и, пожалуй, побольше вчерашней. Я повертел ее в руках — нет ли где-нибудь отпечатка ее пальца. Нет, ровная гладкая корочка. А если бы я отыскал отпечаток, такой же, как тот, вчерашний, — испытал бы я те же чувства, повторилось бы то, что случилось со мною вчера? Да нет, наверное.

Человек так отзывчив на малейшие движения собственной души, но и с легкостью забывает обо всем, что волновало его еще недавно.

Подкормившись, я отправился «домой» и там уплел просяную лепешку с кухни. Теперь мне понятна была разница между насыщением и обжорством.

Потом улегся на свою подстилку под лампой, завернулся в одеяло и, испытывая сытое блаженство, принялся размышлять в полудреме, сколько же я сегодня всего съел. На полный желудок можно было подумать и о чем-нибудь помимо еды. И я стал думать о ней и о Хай Сиси. Вряд ли они муж и жена, но близость между ними скорее всего существует. Правда, тогда он вряд ли повиновался бы ей, как пес, и безропотно сносил бы ее насмешки. Тут была какая-то тайна, оба они занимали меня, особенно она, Мимоза, добрая и ядовито-насмешливая разом...

Что до Хай Сиси, то в чем-то я даже завидовал ему. Работник он был замечательный. Он ловко и споро, без единого лишнего движения оштукатурил лежанку — ни рук не испачкал, ни одежды.

Здесь, среди деревенских, такое умение в цене. Бывает, хозяйка замесит тесто, а половина-то и поналипнет на миску, и на руки, и на разделочную доску, а у хорошей стряпухи все идет в дело, а руки, миска и все остальное — без единой крошки. Быстрота, тщательность, результат ценятся в работе, как краткость в литературе, — далеко не все приходит с опытом. Те, кто не имели дела с землей, полагают, что главное — физическая сила. Есть она — и тогда со временем все начнет получаться. Но мне случалось видеть старых, многоопытных крестьян, которые делали свою работу без всякой сноровки, неряшливо, — так и некоторые профессиональные писатели до конца жизни остаются многоречивыми.

Простой ручной труд обнажает ум и характер человека.

Постепенно я погрузился в сон, и мне снилось, что я превратился в крепкого, мускулистого рабочего с плаката «А ты потрудился на благо Родины?» — только лицо мое удивительно напоминает лицо Хай Сиси.

Нас не водили на работу, покуда снег не растаял.

Я люблю снег. Впервые мне довелось увидеть его в Чунцине. Как-то утром моя няня помогала мне одеться, я вылез из кроватки, сдвинул оконные занавески, и в тот же миг меня ослепило серебристо-белое сияние. Еще вчера такие жалкие лачуги на склонах гор и редкие рощицы бамбука теперь, под снежным покровом, казались прекрасными, точно во сне. Этот чистый, без единой капельки грязи мир наполнил мою детскую душу печалью — мне захотелось слиться с Великой Природой. И я зарыдал в молчаливом благоговении перед величием мироздания. Смею сказать, что не будь этого снега, мне бы не удалось сформироваться так рано, стать позднее поэтом, а еще позже...

На лессовой равнине снег был прекрасен. Прекраснее, чем на юге. Там снег лишь напоминал о зиме, как на севере, при виде снега, начинаешь мечтать о весне. Да, этот снег на лессовом плато предвещает весну.

Сегодня мне предстояло вывозить на поля тот самый навоз, который несколько дней назад мы специально измельчали. Поля под снежным покровом кажутся необыкновенно ровными и опрятными, словно с них смели все лишнее. Гребни холмов, островерхие пригорки, гряды валунов по склонам оросительных каналов, резко очерченные вершины деревьев — все приобрело мягкие, плавные очертания, потеряло остроту, сделалось округлым, нечетким, будто небесный петух укутал землю нежнейшим пухом. Чудилось, что снег теплый, и хотелось приникнуть к нему щекой.

Мне выпало сопровождать другую повозку, не Хай Сиси. Мой возница, невероятно молчаливый и медлительный крестьянин лет пятидесяти, успел сделать всего две ездки, пока Хай Сиси сделал пять.

— Вот дурак! Знай нахлестывает! А мы помаленьку-потихоньку! — Он победоносно воззрился на Хай Сиси, промчавшегося мимо нас, и потер рукой покрасневший от холода нос. Это было все, что он сказал за весь день, да и обращался он скорее к самому себе. Его осуждающее «Знай нахлестывает!» имело единственный смысл: стараться на работе — только неприятности наживать. Это был его жизненный принцип.