Свен Лагер - Фосфор

Я достаю пару свечей и зажигаю их, и мы пьем.

— Но что же в этом плохого, — говорит Фанни, — если существуют только искусственные ароматы? По крайней мере, если останутся только искусственные хомяки и волнистые попугайчики, потому что они не будут больше так вонять. Лучше уж иметь дома тамагочи, чем питбуля или террариум, от которого воняет змеиными какашками.

— Не выйдет. Тамагочи не заменяет собаку.

— Но ведь жизнь как-то должна продолжаться, разве нет? Когда-нибудь вся малина исчезнет, и никто по ней скучать не станет, поскольку появится что-нибудь еще. Сколько можно причитать о старой доброй планете Земля!

— Да, конечно. Я тоже не против малинового аромата. Он такой же настоящий, как малина в лесу, и иногда мне кажется, что не в такое уж плохое время мы живем, ведь у нас есть и малина, и ее искусственный аромат. Малиновые презервативы, малиновый сироп, малиновый чай в пакетиках, малиновая губная помада. С ума сойти, чего только нет малинового!

— Малиновой луны, — отвечает Фанни.

— Малиновой луны, точно нет. Ух ты! Вкусно звучит, прямо как малиновые губки. Вот опять что-то новенькое. Возможно, так всегда было: уже чувствуешь приближение нового, когда старое угасает. Только я задаюсь вопросом, — я делаю большой глоток вина, потому что мне надо выкопать этот большой вопрос из закоулков сознания, — я задаюсь вопросом, куда девается новизна, ведь постоянно появляется что-то новое. Куда это девать? Не все же новое так прекрасно, как малиновая луна. В основном-то пустой и бездарный хлам. Не может же все распадаться? Исчезает, наверное, или превращается во что-то другое, поинтереснее, веселое.

— То есть как исчезает?

— Ну, преображается. Возьми к примеру «Мист» или «Квейк», поиграл в них сначала пару раз, потом целую ночь просидел, а потом они у меня целыми днями из головы не шли, и в моем воображении внезапно возник отдельный мир, но вокруг продолжал крутиться старый, обычный мир, не имевший никакой связи с воображаемым. Но должна же быть какая-то связь, должны же они соединиться, сплавиться, чтобы получилось что-то третье, верно? Глупо говорить, что компьютерная игра — это не реальность, ведь рано или поздно начинаешь жить в том мире и подстраивать под него свои рефлексы. Каждый уровень игры места занимает как целая неделя жизни, так что его мир не менее реален, чем наш. И тогда им нужно только слиться воедино и — раз — стать новой вселенной. Смешаться, понимаешь? Иначе какой в том смысл?

— Ну, все-таки есть, ведь на каждом шагу встречаешь людей, которые об этом говорят, или даже не говорят ни о чем другом. Для них это имеет смысл. Они уже живут в другом мире.

Черт, а она ведь права! Новое уже здесь, думается мне, но не у меня в мозгах, а у кого-то другого.

— Мне кажется, — продолжает Фанни, — ты сам все усложняешь, будто речь идет о двух ботинках, о новом и о старом, разве нет?

— Да, возможно. Просто мне так нравится воображать, как все лишнее вокруг в мгновение ока исчезает, вот так, — и я демонстративно щелкаю пальцами. — Вот! Собственно, я всего лишь спрашиваю себя, чему мы учимся, долгие годы впитываем что ни попадя, ведь по большей части оно почти на сто процентов состоит из мусора, который либо остается в человеке, либо исчезает. Я лишь надеюсь, что он превращается во что-нибудь маленькое, компактное, умное.

— Мистика какая-то?

— Да, Шону тоже так кажется. Есть один художник, Польке, он нарисовал картину, которая называется «Высшие существа приказывали мне: нарисуй верхний правый угол черным». Так все и происходит, и командуют высшие существа внутри нас, но не инопланетяне, а те, что у нас в голове. Мне они позволяют распознать высший смысл.

— Ой, совсем уж мистика.

— Да, мистика, не спорю, — отвечаю я, — но скорее сексапильно. Так я себе это дело представляю: мусор исчезает, а все сексапильное остается. Все, что было скучным, вдруг становится сексапильным.

— Сексапильным, сексапильным… Не может же все на свете быть сексапильным. Поговорить с парнями, так вообще все должно быть сексапильным, а если вдруг попадется что-нибудь поскучнее, то уже и сказать нечего.

— Да я не в том смысле.

— Ерунда какая.

Такой вот вираж возникает вдруг в нашей идиллии. Фанни берет сигарету и ломает ее. Тупая корова. Не хочу ссориться. Я смотрю на пламя свечи, а Фанни продолжает ломать сигареты.

— Перестань, — говорю я.

— Что перестань?

И ломает еще одну, а я хватаю ее за руку, и мы начинаем бороться, и Фанни пыхтит от ярости до тех пор, пока не оказывается на полу и не говорит: