Дмитрий Коваленин: Сила трупа

Девять лет своей жизни я работал японским агентом.

Всего нас было двенадцать. Как апостолов. Одиннадцать японцев плюс один русский я.

Ниигата — порт довольно крупный, в него заходят суда почти со всего мира. Из России везут алюминий и лес, а увозят, в основном, подержанные автомобили. Из Арабских Эмиратов — нефть и сжиженный газ. Из Китая, Индии, Бирмы — всë те же бревна, щепу, цемент, а также соевые, зерновые и прочие составляющие традиционной японской кухни.

Так вот.

Судовой агент — это человек, который отвечает за три вещи. Во-первых, за само судно. Чтобы оно в полной исправности в порт вошло и такое же вышло. А для этого существует огромный свод технических требований. Если судно начнет разваливаться в самом порту или при выходе, мало не покажется никому: тут тебе и страховки, и прочая ерунда — кто же захочет с этим связываться? Там же миллионы закручены! Не говоря уж об элементарной безопасности на воде.

Во-вторых, агент отвечает за груз. И здесь еще один черт ногу сломит. Все эти коносаменты, упаковочные листы, весь этот экспорт-импорт, растаможка, опять же страховка и прочая дребедень… Шестнадцать огромных отделов у нас одними только грузами занимались, не считая контейнерного терминала!

И в-третьих, агент отвечает за команду — самый непредсказуемый фактор в ежедневной портовой бодяге. Из-за чего меня, собственно, туда и наняли.

Ну, потому что представьте: приезжают суда из Бирмы, с Филиппин, из России, из Эмиратов, из китаев с кореями. И все эти морячки, сбрендившие от недельной болтанки в железной консерве посреди океана, от баланды постоянной или что они там жрут свое национальное, от тоски по дому, от тайного гомосексуализма и черт знает чего еще, — все эти два десятка измотанных мужиков достигают твердой земли. Им абсолютно по барабану, что это за земля — японская, филиппинская или прочее Уагадугу. Им хочется одного: немедленно встать на твердую землю — и нажраться, чтобы опять качало, ибо таково их естественное состояние.

И здесь я хочу сказать вот о чем.

Одна из самых горьких ироний моей судьбы — в выборе языка. В последнем классе английской спецшколы на Сахалине я долго колебался, на какой еще иностранный поступать. То ли на испанский — в Одессу к отцу, там тогда сильная кафедра испанского была, — то ли все-таки на японский. С одной стороны, я был весь «прояпоненный». Bce детство прошло на японских мультфильмах, японских буях после шторма на взморье и фантиках от жвачки с иероглифами. С другой стороны, я просто боготворил Гарсиа Лорку с Сервантесом, фламенки-фанданги, корриду, Кармен и прочие испанские страсти. В общем, мотало меня будь здоров.

Решил всë момент весьма прозаический: в случае с японским, во Владивостоке была военная кафедра. То есть пойди я на испанский — меня уже со второго курса забрили бы в армию. Поскольку, что ни говори, с Испанией мы друзья. А вот с Японией у нас мирного договора до сих пор нет. Стало быть, это страна предполагаемого противника. А посему в понедельник нам преподавали иероглифы, во вторник хайку с икэбанами, — а в среду мы учили, как взять за шкварник японского солдата, попавшего в плен, и вытрясти из него Главную Самурайскую Тайну: «А ну говори, гад, из какого полка! А также сколько у вас там гаубиц, минометов и бактериологического оружия!!» Или, скажем, как сочинять листовки: «Японские солдаты, сдавайтесь в плен, у нас тут лучше, не пожалеете!» То есть врага еще надо было в этом убедить, что само по себе задачка не для слабонервных. Наша мужественная профессия называлась «спецпропаганда», и в случае войны мы автоматически подчинялись Политическому Отделу. А это, сами понимаете, не мелочь по карманам тырить.

Так вот, друзья мои, язык японского допроса — это совсем не то, чем люди между собой разговаривают. Это вообще не разговорный язык. Это сплошные тычки, понукания и приказы, сокращенные до короткого гавканья. «Тэмээ!! Коноярро!!» и прочие междометия, от которых уши в трубочку сворачиваются. Язык наезда, попросту говоря.