Роберт Менассе - Изгнание из ада

Слово «германистика» дед не поймет, подумал Виктор. И сказал: немецкий язык. Он изучает немецкий и историю.

— Ты изучаешь немецкую историю? Долли, ты слышала? Твой внук изучает немецкую историю! Весьма поучительная область знаний! — Он рывком повернул свое кресло, так что уже не смотрел на Виктора, и сказал бабушке: — Будь добра, спроси у него: раз уж он изучает историю, то почему не мировую? Или он решил, что существует только немецкая история? Я бы вот с удовольствием обошелся без того, что пережил от немецкой истории!

— Да нет же, дедушка! Не немецкую историю, а немецкую литературу и историю!

— Слушай внимательно, Рихард! — Бабушка. — Он сказал: историю немецкой литературы!

— Историю немецкой литературы? Еще меньше, чем немецкая история! Стало быть, он желает изучать не что произошло, а только что написано? Притом что написал Шекспир, он знать не хочет, и что Сервантес написал, читать незачем, и без Достоевского можно обойтись? Хорошее образование, ничего не скажешь! Когда массу всего не читаешь! И за это нынче дают докторское звание?

— Дедушка, ты неправильно понял! Я изучаю немецкий и историю! И\ Понимаешь? Немецкий — это одна специальность, история — другая!

— Неужели непонятно, Рихард? Послушай! Он изучает немецкий. И…

— Отстань, Долли! Я все прекрасно понимаю! А лучше бы понимал не так хорошо! — Дальше последовал дедов фокус: слезные мешки у него набухли втрое. Он положил ногу на ногу и печально покачал головой. — Твой внук — честолюбец! Решил изучать то, что уже знает. Немецкий. Родной язык! — Он устало повернулся к Виктору, посмотрел на него. — Скажи-ка, Виктор, золотко, Эйнштейн, к примеру, изучал свой родной язык? И помнят его потому, что говорят: никто не владел так хорошо, как этот Эйнштейн, тем, что мы и без того знаем, а именно нашим родным языком?

— Дедушка! Я изучаю историю! Хочу стать историком. Буду исследовать минувшие эпохи и писать о них…

— Пойми, наконец, Рихард! Он изучает мировую историю, а пишет об этом конечно же по-немецки, потому что немецкий — его родной язык! С каких пор ты оглох?

— Ах, Долли, отстань!

— Виктор, скажи ему, что я поняла тебя правильно! По крайней мере, твоя бабушка поняла тебя правильно, верно?

— Да, бабушка.

Студентом он на первых порах жил у матери. Она даже купила своему студиозусу письменный стол. Но очень скоро выяснилось, что необходимо как можно быстрее найти собственное жилье. Не только потому, что мать и сын толком не могли защитить друг от друга свою личную сферу, ведь книгодержателей больше не было, — к примеру, как Виктор мог перед сном онанировать, если рядом с кроватью нет стены из коробок? Нет, достаточно назвать хотя бы парфюмы, а еще затрещины. Во-первых, парфюмы. Мать Мария обожала французские парфюмы. Вдобавок «биде». Парфюмы и биде для нее, дочки провинциальной лавочницы, для женщины, которая, вечно напрягая мышцы, старалась устроить в городе свою жизнь, были воплощением образа жизни, совершенным символом городской ухоженности, удачным симбиозом будней и роскоши, приватной исторической целью биографии, каких в обществе легионы. Но биде пока подождет. Она купит его, когда сможет заняться полным переоборудованием ванной. Если она позволит красивую плитку… нет! Что касается потребительских усилий, она, чтобы соответствующим образом выразить скрытую там объективную силу, обычно опускала возвратное местоимение, — так вот, если она позволит красивую плитку и красивую этажерку со шлифованным зеркалом, тогда позволит и биде, а потом конечно же еще и удобные мягкие кресла в гостиную, и мало-помалу квартира станет «завершенной».

Виктор спрашивал себя, не начать ли все-таки изучение романской филологии, ведь материнский язык буквально окружал его французскими понятиями: парфюм, биде, этажерка.

С покупкой биде приходилось, увы, пока повременить, но с парфюмом мать не знала удержу. У нее было то, чего ни одна парижанка и представить себе не могла: парфюмы в четвертьлитровых и полулитровых флаконах. Ванная, к сожалению еще не переоборудованная, выглядела наподобие винного погреба.

Дело тут вот в чем: в те годы возле всех крупных универсальных магазинов Вены, возле «Гернгроса» и «Херцмански», возле «Штафа» и «Штеффля», стояли уличные торговцы — служащие магазинов? Или они просто пользовались огромным людским наплывом у дверей? — и расхваливали товар по сказочным ценам. «Настоящий французский парфюм, парфюм кинозвезд, аромат поистине французского изыска, жидкая чувственность, savoir vivre [37] Образ жизни (фр.). во флаконах, и всего — я не лгу! — всего за девяносто девять шиллингов, сударыни! Вы не ослышались! Девяносто девять шиллингов. Не девятьсот, не пятьсот, надо брать, сударыни! Знатоки — а вы все безусловно знатоки, я совершенно уверен! — знают, что настоящий парфюм и за такую цену уже подарок! Однако же я предлагаю первосортный товар не за половину и не за треть такой цены… — Он сунул флакон в пакет, поднял повыше. — Всего за девяносто девять!» Кто-то уже протягивал ему первую сотенную купюру. «Прошу, сударыня, одну минуточку! Смотрите, что я сейчас сделаю! Добавлю к этому настоящему французскому парфюму флакон одеколона — и какова цена теперь?» Женщина нерешительно убрала свою сотню. «По-прежнему девяносто девять шиллингов, сударыня!» Недоверчивый шумок в публике. «Но это еще не все! Добавляю еще одеколон для вашего супруга, в конце концов, ему тоже не помешает хорошо пахнуть! Ну а если презентуете другу дома — извольте, дело хозяйское! И супруг ничего не заметит, во всяком случае по деньгам на хозяйство, ведь содержимое этого пакета стоит… вер-но! По-прежнему де-вя-но-сто де-вять шиллингов! Ладно, если это нужно вам для друга, добавим лосьон после бритья, для мужа… а цена?» Восторженные крики: девяносто девять шиллингов! «Правильно, сударыни! Вам необходимо познакомиться со всем спектром нашей продукции, только поэтому, на первый раз, столь уникальное предложение. Только сегодня!» Со всех сторон к нему тянулись руки с сотенными купюрами. Мне, мне, пожалуйста, и мне, и мне, в ту пору они с наслаждением говорили «я», «мне», матери девчонок, которые протягивали руки к «Битлзам» и падали в обморок, и, к огорчению Виктора, в первом ряду вопящих фанаток была его мать, покупала этот парфюм, вместе с каковым получала даром четыре, пять или шесть флаконов размером с пивную бутылку, наполненных светло-желтыми, средне-желтыми, темно-желтыми, красновато-желтыми или водянисто-желтыми жидкостями, иначе говоря, флаконы всех оттенков мочи. И их скапливалось все больше. Снова и снова мать по дороге домой случайно проходила мимо универсального магазина и просто не могла удержаться.