Роберт Менассе - Изгнание из ада

Всякий раз, когда Виктор бывал с отцом, его не оставляло ощущение, будто он съеживается. Как ни быстро он рос — мама считала, слишком быстро, опять новые брюки нужны! — одного «посетительного дня» хватало, чтобы все расшаталось, большой мальчик снова становился маленьким, болтался внутри своей оболочки.

— Послушай, папа! — Виктору показалось, будто он пищит. Ему хотелось рассказать, что директору не понравилась его фамилия, «наша фамилия», что он посчитал ее подозрительной, «неавстрийской», — но где там, гиблое дело. Мальчик упрямо смотрел перед собой, в ветровое стекло — какой смысл что-либо рассказывать этому человеку, он только опять будет насмехаться, а уж если потеряет терпение, непременно бросит: «Почему ты всегда такой беспомощный? Когда наконец станешь настоящим мужчиной?»

Настоящий мужчина взглядом знатока смотрел в боковое стекло на какую-то женщину, которая шла по тротуару.

— Папа! — Слишком поздно, послышался лязг, они ударили впереди идущую машину.

Только этого недоставало!

У иезуитов Мане усваивал правила. И еще, что надо как огня бояться исключений. Исключения — объект ненависти. Ненависть к исключениям как раз и делала правило непоколебимым. Исключения не просто мешали, не просто осложняли жизнь. Они могли разрушить ее. Преподавание велось на латыни. Тот, кто снова и снова спотыкался на исключениях, мог утратить будущность, как раз потому, что знал правила. Он неправильно действовал, наткнувшись на исключение и зная только правило. Правила входили в плоть и кровь, ими владели вслепую. Но исключения — с ними надо постоянно держать ухо востро. Уже за одно это возненавидишь любое исключение. И себя самого. Поневоле возненавидишь себя и станешь бояться, стоит лишь подумать, что ты сам исключение или можешь стать таковым. Вроде как оканчиваться на — а и все же относиться к мужскому роду.

К примеру, этот вот немец, Иоганн Леберехт Бауэр, примерно ровесник Мане. Его родители отправились из Гамбурга в Новый Свет и очутились в Бразилии, в городе Ресифи, где надеялись найти свое счастье. Из этого города, где Иоганн родился, его, семилетнего мальчика, вместе со всей семьей и еще тридцатью двумя персонами — все они составляли в Ресифи тайную еврейскую общину — португальцы вывезли в Лиссабон. Как и родители Мане, его отец и мать сидели в застенке, ожидая процесса, и, как и Мане, Иоганна «Скороговорку» Бауэра тоже определили в эту иезуитскую школу. В силу происхождения и родного языка он считался teuto, немцем. По месту же рождения и по всему, что знал, он был do novo mundo, из Нового Света, бразилец. Для властей как гражданин португальского колониального города Ресифи он являлся португальцем. А в тексте обвинения, которое вменяло его родителям в вину не только еврейство, но и (по причине интенсивных деловых контактов его отца с амстердамскими и лейденскими негоциантами) коллаборационизм с голландцами, он был еще и голландцем, то бишь злейшим врагом иберийской нации.

Как нарочно, именно этот мальчик, обладавший слишком многими личностями, чтобы иметь право на одну, столь же отчаянно, сколь и упорно искал дружбы Мане. Тут действовал какой-то дьявольский инстинкт. Защитника он найти не сумел, вот и искал себе товарища по несчастью. И этого новичка, молчаливого, робкого, пухлого мальчугана, воспитанника Мануэла, немец мгновенно распознал. Еще прежде, чем все остальные разобрались в Мане, Жуан уже смекнул: он той же породы, что и я. Мягкой породы. Плакучая ива. И вот Мане, не дав этому отпора, уже стал его товарищем по страху, а потому для остальных тотчас сделался таким же, как он, — сухой сломанной веткой.

Иоганн, Жуан, Бауэр, Агрикола. Мужской род, с окончанием на — а.

«Жуана!» — насмехались другие, старшие, над этим ребенком с мягкими чертами лица и детским жирком на бедрах, «девка!» — насмехались они и норовили облапить его безволосое тело, а если он пробовал их оттолкнуть, бросались на него с кулаками и в конце концов, так или иначе, лапали безволосое, мягкое тело — Жуану.

Жуана и Мане были в классе не младшими, но совершенно беззащитными. Учеников делили на классы не по возрасту, а по уровню знаний. Поэтому в одном учебном помещении или в дортуаре подростки соседствовали с детьми. Одни после тайных «вылазок» из школы успели подхватить сифилис, другим даже до ломки голоса было еще ох как далеко. Жуана объяснил Мане, как работает система, и Мане начал примечать, как те, кто помоложе и послабее, искали защиты у старших и оплачивали эту защиту servitium, сиречь всяческими услугами, продавались в рабство, чтобы защитить свое тело. Как numerus servorum, количество рабов, определяло уровень авторитетности старших и их власть, простирающуюся за пределы класса. Как двое «принцепсов», учеников, которые имели больше всего рабов, постоянно находились в неустойчивой патовой ситуации, которую рабы обоих стремились всеми силами сохранить. Ведь эта ситуация была куда большей защитой, нежели та, какую мог обеспечить в одиночку их собственный принцепс. Принцепс никого уже не защитит, если его соперник спустит с цепи всех своих сервов-рабов, а ему придется это сделать, коль скоро один из его людей будет атакован или унижен другими. Так в классе утвердился агрессивный мир, на самом краешке которого, на грани, а порой и за гранью обретались Жуана и Мане. Жуана, девка, и Мане, новичок. То были самые убогие, самые низкие позиции, чересчур мизерные даже для submissest servitium, сиречь для минимальной защиты.