Роберт Менассе - Изгнание из ада

Когда золотой меч этого герба отделился от еще не высохшей штукатурки и среди ночи грохнулся наземь, он за считанные минуты бесследно исчез. Люди, которые, услышав лязг, выбежали из домов, увидели только отсутствие этих четырех фунтов золота и покатились со смеху. Так гоготали, что в подземельях Трибунала было слышно. Для людей на площади это было вроде пропажи мелкой монетки. Меч-то и ночью в трудах, хо-хо! По рукам пошли бутылки багасейры. Хо-хо, интересно, где он? У семейства Оливейра? У Соэйру? Меч Господень в трудах, хо-хо!

Четыре дня спустя меч в гербе заменили. Золото текло в Комесуш рекой. Коренные христиане в своих новых домах уже подумывали, не замостить ли золотом дворы. И в тот самый день, когда меч вернулся на фасад резиденции Священного трибунала, без малого через год после кошачьих похорон, была арестована Антония Соэйра. На втором допросе с пристрастием Гашпар Родригиш обвинил жену в том, что она склоняла его к жидовству. На дыбе он сказал одно-единственное слово, может, крикнул «да», а может, что-то нечленораздельное. Однако протокол гласил: «…на втором допросе с пристрастием сознался, что супруга его, Антония Соэйра…»

В дом вдруг заявились мужики в заплатанных рубахах и нарукавных повязках, красных, с нашитым крестом, мужики эти, слишком неотесанные и неуклюжие для любого ремесла, где надобны ловкие руки, жили тем, что забирали людей в тюрьму, за тарелку супа в день да багасейру на Меркаду, и трактирщики не выставляли им счет, опасались. Да, не забыть личный обыск. Тут опять же кое-что перепадало. Весь Комесуш их кормил.

А еще явился человек в сутане и красной шапочке на выбритой макушке, который непрерывно потирал руки, а когда говорил, скрещивал их. Руки были красные, шелушащиеся, когда он их потирал, словно бы слышался шорох и чешуйки кожи дождем сыпались на пол. Впоследствии Мане часто сожалел, что был прямо-таки заворожен этими руками и ничего больше не видел. Не видел выражения лица матери, не видел, выказала ли она страх или осталась холодна и презрительна, — впоследствии он утверждал, что холодна и презрительна: «Она отнеслась ко всему как будто бы холодно и презрительно, тревожила ее только судьба нас, детей».

— Дети завтра же будут отданы на воспитание христианам! — сказал человек с красными руками.

Последняя ночь в этом доме.

— Я знаю, что ты думаешь! — Эштрела.

— Нет, Эштрела, не знаешь, ведь я и сам не знаю!

— Не зови меня Эштрелой! Я Эсфирь!

— Эсфирь. — Он подумал, что уже слишком поздно. — Что я думаю?

— Ты хочешь убежать, прочь отсюда, как можно быстрее!

— Я не умею бегать!

— Тогда нам далеко не уйти.

— Даже из этого дома не выйти!

— Давай тогда соберем сумки на завтра.

Мане плакал, а Эсфирь тем временем укладывала в сумки самое нужное. Она-то в самом деле была холодна и презрительна, сумки, туго набитые, затем полегчали: чего только человеку не требуется! И без чего только он не обойдется! Когда уходишь в неизвестность — не нужно почти ничего! Прощальный ритуал: педантично разложить по местам все, что сперва хотел взять с собой, а потом все же решил оставить. Под конец ясно одно: ничего не нужно. Только что-нибудь теплое. Даже в теплых краях итоговая заповедь — что-нибудь теплое.

Мане плакал. «Она была так холодна, а я плакал горючими слезами. А потом, в разгар этой последней ночи, я научился любить ее».

— Пойдем на улицу. Еще разок прогуляемся по Комесушу!

— Да. Пойдем!

Они шли по городу. И город прощался с ними: тут перекрыто — мостят улицу, там леса — идет ремонт; защитные решетки, заборы, барьеры направляли их путь так же, как темнота, под конец они шли, держась за руки. И пришли на кладбище.

Чья была идея? Там стояли лопаты. Земля еще не вполне осела. Они откапывали кошачий гроб. Шутили. Смеялись. Все, что им довелось вынести впоследствии, они вынесли благодаря этому. Они откапывали кота. На небе ни облачка. Звезды кричали. Только эти двое детей слышали их. И кричали в ответ, не опасаясь, что их услышат. Смеялись, с трудом переводя дух. Целовались. Первые поцелуи Мане. Безумный праздник. Бумм! Лопата Мане наткнулась на гробик. Они захихикали. Подняли гробик из могилы. Открыли. Доски треснули. Но ничего страшного. В сущности, все оказалось очень легко.

Когда наутро за Мане и Эсфирью пришли, они улыбались друг другу.

Повозки, увозившие их в разные стороны, миля за милей удалялись от Комесуша, а в городке, где обнаружили разрытую кошачью могилу и пустой гробик, нарастали смятение и истерия.