Альберто Моравиа - Римлянка

— Почему вы так разговариваете со мною? — снова возразила я. — Это нехорошо… я помолвлена и через два месяца выйду замуж.

— Извините меня, — сказал он, — но мне доставляет удовольствие говорить такие вещи… считайте, что я не говорил вам ничего.

— Далеко ли еще до Витербо? — спросила я, желая переменить разговор.

— Мы почти приехали… в Витербо мы пообедаем… разрешите за столом сесть возле вас?

Я рассмеялась, в конце концов такое сильное чувство подкупало меня.

— Ладно, — ответила я.

— Вы будете сидеть рядом вот так, как сейчас, — продолжал он, — мне достаточно вдыхать запах ваших волос.

— Но я ведь не надушена.

— Я подарю вам духи, — сказал он.

Мы уже въехали в Витербо, и машина замедлила ход. В продолжение всего пути Джизелла и Риккардо, сидевшие впереди нас, молчали. Но как только мы выехали на центральную улицу, полную народа, Джизелла обернулась к нам и сказала:

— Ну, как вы там? Вы думаете, мы ничего не видели?

Астарита молчал, а я запротестовала.

— Ничего ты не могла видеть… мы разговаривали.

— Рассказывай… — ответила она.

Я была удивлена и даже немного рассержена как поведением Джизеллы, так и молчанием Астариты.

— Но ведь я тебе говорю… — начала я.

— Рассказывай… — опять повторила она, — но ты не бойся… мы ничего не скажем Джино.

Мы остановились на площади, вышли из машины и начали прогуливаться по центральной улице среди нарядно одетой толпы под мягкими лучами яркого ноябрьского солнца. Астарита ни на минуту не оставлял меня. Он был серьезен, даже мрачен, высокий воротничок упирался ему в подбородок, одна рука была в кармане, а другая вяло повисла вдоль туловища. Казалось, что он не просто гуляет, а охраняет меня. Джизелла громко смеялась и шутила с Риккардо, и люди оборачивались на нас. Мы вошли в кафе и стоя выпили вермута. Вдруг я заметила, что Астарита цедит сквозь зубы какие-то ругательства, и спросила у него, в чем дело.

— Вон тот идиот возле двери нахально смотрит на вас, — с возмущением сказал он.

Я обернулась и увидела, что какой-то худощавый молодой блондин в самом деле смотрит на меня, застыв на пороге кафе.

— Что же тут плохого? — весело сказала я. — Он на меня смотрит… ну и что же?

— Я готов подойти к нему и набить морду.

— Если вы это сделаете, я больше никогда не буду с вами видеться и не буду разговаривать, — сказала я, начиная раздражаться. — Вы не имеете права… вы мне никто…

Он ничего не ответил и пошел к кассе заплатить за вермут. Мы вышли из кафе и снова начали прогуливаться по улице. Солнце, гул и движение толпы, здоровые и румяные лица провинциальных жителей подействовали на меня успокаивающе. Когда мы вышли на маленькую пустынную площадь, расположенную в конце улицы, я сказала, показывая на простой маленький двухэтажный дом, стоящий за церковью:

— Вот если бы у меня был такой хороший домик, как этот, я была бы готова остаться здесь навсегда.

— Боже сохрани, — ответила Джизелла, — жить в провинции, и вдобавок в Витербо… ни в коем случае, хоть озолотите меня.

— Тебе бы скоро здесь наскучило, Адриана, — подхватил Риккардо, — кто привык к столице, в провинции жить не может.

— Ошибаетесь, я охотно жила бы тут… с человеком, который меня любит… четыре чистые комнаты, балкон, увитый виноградом, четыре окна… большего мне и не надо.

Я говорила искренне, потому что видела в этом домике себя и Джино.

— А вы что на это скажете? — спросила я, обращаясь к Астарите.

— С вами бы я здесь остался, — ответил он тихо, чтобы другие не услышали его.

— Твой недостаток, Адриана, в том, что ты слишком непритязательна, — сказала Джизелла, — кто ждет от жизни мало, тот мало и получает.

— Но я ничего и не хочу, — ответила я.

— А выйти замуж за Джино хочешь? — заметил Риккардо.

— О, это да.

Было уже поздно, улица опустела, и мы вошли в ресторан. Зал первого этажа был полон, здесь собрались главным образом крестьяне, приехавшие в Витербо на воскресный базар. Джизелла, поморщив нос, заметила, что здесь ужасная вонь, просто дышать нечем, и спросила хозяина ресторана, не можем ли мы пообедать на втором этаже. Хозяин ответил, что можем, и повел нас по деревянной лестнице наверх. Мы вошли в длинную, узкую комнату с одним окном, выходящим в переулок. Хозяин распахнул жалюзи и накрыл скатертью грубо отесанный стол, занимавший большую часть комнаты. Помню, что стены были оклеены старыми, выцветшими, порванными во многих местах обоями, на которых были изображены цветы и птицы, кроме стола, здесь находился небольшой со стеклянными дверцами буфет, полный посуды.