Ясухиро Кавабата - Мастер игры в го

Через четыре дня, 16 июля, состоялось второе в Хаконэ доигрывание. В этот день девушка-секретарь сменила свое дешевое темно-синее в белый горошек кимоно на шелковое, выглядевшее по-летнему.

Хотя помещение называлось флигелем и стояло в том же саду, что и главный корпус, их разделяло расстояние примерно в квартал. У меня до сих пор перед глазами одинокая фигура Сюсая, бредущего по дороге к главному корпусу, куда мы ходили на обед. Мне редко доводилось смотреть на него сзади. За воротами флигеля дорога шла в гору. Чуть согнувшись, мастер поднимался по ней. На его маленьких ладонях, сцепленных за спиной, была заметна густая сеть мелких жилок.

Верхняя половина тела, несмотря на небольшой наклон, казалась неподвижной, а ноги — еще более худыми и ненадежными, чем на самом деле. Дорога была широкой, с одной ее стороны рос карликовый бамбук, из чащи которого доносилось журчанье ручья. Вот, собственно, и вся картина. Однако одинокая фигура мастера навевала какое-то глубокое чувство, от которого у меня навернулись слезы. В фигуре мастера, только что вставшего из-за доски и неспешно шагавшего по дороге, было тихое, печальное очарование не от мира сего. Я подумал, что к нему подходят слова «последний из людей эпохи Мэйдзи».

Вдруг Сюсай остановился и, глядя в небо, хрипло прошептал: «Ласточка, ласточка…»

Он стоял перед камнем с надписью, что в гостинице изволил останавливаться император Мэйдзи. Над камнем раскинула свои ветви индийская сирень, но цветов на ней еще не было. В старину гостиница «Нарая» предназначалась только для «благородных особ».

Следом за мастером шагал Онода — он чуть отставал, как бы не желая навязывать ему свой темп. Над прудом виднелась дорожка из выступающих над водой камней, по ним можно было перейти на другой берег. Как раз в это время на камнях стояла жена мастера, которая вышла его встречать. Каждый раз утром и вечером она провожала Сюсая до здания, где шла игра, и, когда по ее расчетам мастер садился за доску, быстро уходила. Когда наступало время обеда или партию откладывали, она приходила к пруду встречать его.

Я смотрел на идущего впереди мастера, и у меня возникло ощущение, будто бы он лишился какого-то внутреннего равновесия. Казалось, он еще не очнулся от игры — его прямое туловище пребывало в том же положении, что и за доской, а ноги двигались сами по себе, и это вызывало тревогу. Как будто в пустоте плывет некое воплощение высокого духа. Мастер думал о чем-то своем, но его фигура была совершенно такой же, как во время игры. Так иногда в комнате остается аромат цветов, которых в ней уже нет.

Хриплый голос Сюсая и слова «ласточка, ласточка» только сейчас натолкнули меня на мысль, что мастер в ту пору еще не выздоровел. Потом такое случалось с ним часто. Возможно, трогательность его фигуры в тот день и положила начало возникшей у меня привязанности к нему.

21 июля, в день третьего доигрывания в Хаконэ, я обратил внимание на печальное лицо жены Сюсая. Моя догадка подтвердилась: мастер был болен.

— Знаете, — сказала она, — у него здесь какая-то тяжесть… — и показала на грудь. — Начиная с весны уже несколько раз болело в этом месте.

Я узнал от нее, что у мастера пропал аппетит; накануне он отказался от завтрака, а в обед съел всего-навсего ломтик поджаренного хлеба и выпил чашку молока.

В тот день я заметил, как подрагивают впалые щеки Сюсая — неподвижность выступающего подбородка подчеркивала малейшее их движение. Я подумал, что он, как и все мы, устал от изнурительной жары.

Погода стояла сырая, хотя сезон дождей миновал, и лето запаздывало, но, начиная с 20 июля, первого летнего дня по лунному календарю, наступили жаркие дни. 21 июля прозрачная дымка затянула небо и горы, парило так, что не вспорхнула ни одна из черных бабочек куроагэха. Бабочки сидели на тигровых лилиях перед верандой. На каждом стебле у этих лилий было по пятнадцать-шестнадцать цветков. В саду, сбившись в стаю, каркали вороны. Все, даже девушка-секретарь, размахивали веерами. За все время игры такая жара стояла впервые.

— Ну и жарища… — Отакэ промокнул лоб бумажной салфеткой, вытер ею волосы. — И игра здесь тоже погорячее, ведь мы в горах… Горы Хаконэ…

Хребет Поднебесной — Горы Хаконэ…

Отакэ думал над 59-м ходом 3 часа 35 минут. Он стал обдумывать его еще до обеда, а сделал, когда обед давно уже кончился.

Сюсай заложил правую руку за спину и рассеянно пощелкивал веером в левой руке, которой опирался о подлокотник. Время от времени он рассматривал двор. Похоже, он чувствовал себя как дома и не очень страдал от жары. Усилия молодого Отакэ были заметны даже постороннему наблюдателю вроде меня, а мастер был спокоен, словно происходившее здесь лично его не касалось.