Герта Мюллер: Из сборника "Босоногий февраль"

Из сарая он достал топор. Медленно падал во дворе снег. Карл в зимнем пальто вырубал корневища виноградных лоз. Рубил он до глубокой ночи.

Под медлительным снегом Карл прорубался за виноградные лозы.

Переступив через виноградные лозы, Карл покинул эту страну.

Нынешнее лето неустойчиво. Куда оно уходит, когда влачит за собой в полдень склизкий след, как непутящие колеса.

Как долго держится роса. За забором ирисы. Не мои. Раскинулись своим цветением по саду.

В листве сидит старик. Пока ему чудилось, будто сквозь цветы продираются сучья, он уже заснул.

Как идти мне в утренних сумерках. Не парк это. Просто летом растет древесина.

Газеты красного цвета. Между мною и газетами руки. На каждой строчке, чтоб понять, нужно браться за голову.

Кого спросить мне, когда и что сказал мой рот. Кто ответит, где по ночам и дням я пропадаю. Нет здесь места, одно местожительство.

Скрываю, докуда доходят мои волосы. На пальцах ногти отрастают, будто у них под краями моя жизнь.

Это как ножницы, когда друзья глядят на меня и желают мне добра.

Но я себе приберегла, есть у меня одно слово. Не для разговора, беспредметно. Нечего и речь вести. Губами чтоб не шевельнуть.

Это было под вечер. Мне стало смешно. Захотелось спросить стекло в открытом окне, не состарился ли вмиг мой рот. Именно в этот миг.

Устало я смела в ладони дерганье со щек.

Дает ли город в окне основание утверждать, что я здесь жила. Какая страна имеет довольно места, чтоб отразиться в оконном стекле.

Пока что - говорит трава. На обочине зелено. Сколько - спрашивается - быть республике подмышкой президента.

Плывет и меняется облако.

В утренних сумерках идти через этот парк. Что там за рабочий. Что за парк.

А та женщина в стороне. У нее раньше был ребенок. Много прошло лет, как он из растительности потянулся в город. Теперь ребенок двадцатью годами старше. И когда он пишет письма маленькой крестьянке среди больших полей, то понимает, как, оступаясь в кукурузе, мотыжат по жизни.

В письмах значится: ты не должна так надрываться.

Когда я покупаю цветы, они на прилавках лежат без корней. Выбираю самые красивые. Земля, откуда они растут, больше меня не касается.

Вспоминаю тогда лишь о саде, когда неспешно, будто платок, опускаю лицо, чтобы услышать запах.

Найти бы для своего тела работу, но чтоб в начале идти через парк утром в сумерках. А еще профессию для головы.

Скоро мне из этого мира высунуться вовне.

Я слышу, через настенные часы, едет лифт. Он громыхает, если едет пустой. Друзья приходят. Иногда под настроение, иногда невпопад.

Лифт не останавливается.

Чего хочет время. Я ощущаю его и знаю, что ни для кого из моих друзей нет в нем будущего.

Сиди тихо, раз все молчат - говорю я.

Отведи взгляд, нет ее, смерти. Это зной стучит в висках.

Пусть - говорю - когда зной заволакивает мне год за годом. Пусть - говорю - когда мой язык мотыжит во рту.

Гляди - говорю. Умирать - последнее, что мы делаем.

Как эта держава нас перевирает. Видишь между нами следы. Это не мы.

Сиди тихо - говорю.

Я слышу, через стены комнаты, лифт едет в небо.

Где это место. За утром дня как не бывало.

Где мне говорить и с кем, если не с моим, не с твоим черным как смола ртом.

Снесу и этот год до конца, и листок, и сучок.

И спрошу: сколько тому дереву, сколько той осени на полжизни.

Снесу и влагу в глазу, и это остаться, чтоб уйти.

Здесь, милый, стоим мы в осени, и у ближнего стоим, и у дальнего дерева. И знаем, что есть еще во мне одно слово, одно малое судорожное сказание. Замолвить надо еще за влагу в глазу.

Чтоб глаза еще поднять могла, надо сказать, кто нам отягощает уста, кто умаляет слово, и его как не бывало.

Чтоб уста еще снести могла, предъявить надо мой, твой черный как смола рот.

Бескровный кротовий ход.