Рассел Хобан: Амариллис день и ночь

– А ну-ка напойте! – Она прикрыла ладонью нотный стан на футболке.

– Могли бы и не прятать – я все равно не разбираюсь в нотах.

– Напойте. Или насвистите.

Я насвистел, докуда смог, а когда умолк, она проворчала: «Все мимо нот», – но кивнула, и по выражению ее лица я понял, что прошел испытание.

– У меня есть эта запись, – сказала она так, словно только что прослушала ее по-настоящему. – А почему сорок пятая – ваша любимая?

– Она словно призрак самой себя, словно живет сразу и в прошлом, и в настоящем.

– Сочится сквозь себя бальзамом.

– Что вы сказали?

– Проходит.

– Сквозь себя саму?

– Ммм…

Коляски и туристы, мягкое мороженое и хот-доги наплывали и откатывали волнами. Сгустился вечер, серый и душный, но рядом с ней свет и воздух преображались, как будто камера, отснявшая тот сон, запечатлевала сейчас и нашу прогулку. У самого метро мы завернули в кафе «Гринфилдз», где были «сандвичи на любой вкус», как явствовало из вывески, и столики на открытом воздухе, под навесом. Моя спутница заняла столик, я зашел внутрь и взял нам по чашечке кофе, а потом мы сидели и смотрели друг на друга, покуда мир с супругой и чадами тек мимо нас, потрясая фотокамерами, картами и бутылками минералки и оглашая улицу разноязыким гомоном. Вот прошагал мужчина в шортах и сетчатой майке, напевая в мобильник: «I love you, I love you, I love you…»

– Питер Диггс, – представился я, протягивая руку.

– Амариллис. – Чуть склонив голову набок и рассеяно пожимая мне руку, она следила за моей реакцией.

«Амариллиде кудри не трепал…» [21]– припомнил я, но решил все-таки не цитировать ей Мильтона, а сказал лишь:

– Подходящее имя. Не каждая женщина смогла бы такое носить.

Она кивнула, точно я выдержал очередную проверку. Я почувствовал себя актером на пробах и вынужден был напомнить себе, что не я все это затеял.

– А фамилия? – спросил я.

Она отдернула руку, будто готова была выскочить из-за столика, но тут же успокоилась.

– Еще не время, – сказала она, смахивая несуществующие крошки со столешницы. – Вы верите в призраков?

– Только не в тех, которых вечно пытается сфотографировать эта паранормальная публика.

– В каких же?

– В тех, что обитают в сознании, незримо для прочих. И повторяют то, что они когда-то говорили и делали, снова и снова.

– Почему?

– Может, потому, что им не удалось сразу сделать это правильно.

– А что, вы многое не сумели сделать правильно сразу?

– Да. А вы? Верите в призраков?

– Я бы не верила, да вот они, похоже, верят в меня. – Она старалась не смотреть мне в лицо, как, впрочем, и на протяжении всей беседы. – Давайте о чем-нибудь другом поговорим.

– Давайте. Вам никогда не приходило в голову, что люди состоят по большей части из прошлого? Каждый новый миг мгновенно становится прошлым, и все мгновения будущего рано или поздно постигнет та же участь. Не так уж много остается на долю «сейчас».

– Хм-мм… – пробормотала она и покачала головой, то ли просто так, то ли с сочувствием.

– Куда вас повез вчера этот Финнис-Омисский автобус? – спросил я.

– Не знаю. Я поднималась по ступенькам, пока не проснулась.

– От страха?

– Нет, просто захотелось в туалет. Ну, я, пожалуй, пойду.

– Вы торопитесь?

– Мне нужно все обдумать. А то я вечно суюсь в воду, не зная броду. А потом жалею. – Она привстала и потянулась за сумкой.

– И сейчас жалеете?

– Пока нет, – ответила она уже на ходу. – Только не идите за мной.

– Я не знаю вашей фамилии. Вы не дали мне ни телефона, ни адреса. Как же я вас найду теперь?

– Может, на «Бальзамической»? – бросила она через плечо, исчезая в воротах станции.

«Может, на „Бальзамической“?» – сказала она. Что это означало? Она опять собиралась затащить меня в свой сон? Или проверяла, смогу ли я приснить ее себе? Точно! Я нутром чуял: это очередная задачка на экзамене. Ей надо было, чтобы я увидел ее во сне; видимо, она хотела взяться за дело не со своей стороны, а с моей. Но чего она все-таки добивалась? Ясно, что это имело отношение скорее к миру сонных грез, чем к тому, где мы живем и работаем въяве. Иначе все было бы слишком банально, по-моему. Может, она просто меня использовала? Ну так и что с того?

Амариллис во плоти была совсем другой, чем Амариллис во сне. В ее, кстати сказать, сновидении, – значит, вот какой она сама себе виделась: худой и бледной, с соломенными волосами, почти что призраком настоящей Амариллис, шедшей со мною под руку по Экзибишн-роуд. Перед глазами снова мелькнуло ее лицо вполоборота, округлость щеки. Сколько раз я твердил своим студентам, что идея – неотъемлемая принадлежность образа!