Рассел Хобан: Амариллис день и ночь

Я попытался вспомнить. Странных ощущений, странных мыслей у меня всегда предостаточно. Может, и было там, на платформе, какое-то мгновение, когда на меня ни с того ни с сего вдруг нахлынула ужасная печаль. Но такое со мной часто случается.

– Точно сказать не могу, – ответил я. – Каким же образом вы настроились?

– Ну, просто направила на вас свои мысли.

– Значит, просто направили на меня свои мысли и установили связь, а потом втянули в свой сон. На такое, знаете ли, не каждый способен.

– До сих это обычно не шло мне на пользу.

– И часто вы такое проделываете?

– Я что, похожа на шлюху?

– Да что же вы так сразу обижаетесь! Если я и ляпнул не то, уж не обессудьте – для меня это все внове и очень странно.

– Новое и странное может оказаться куда лучше старого и привычного.

Я хмыкнул и покачал головой – это, мол, еще как посмотреть.

– Говорите, вы три ночи подряд ждали во сне этого автобуса? И при том что даже не хотели в него садиться? Так зачем было ждать? Вас что, заставляли?

Она взглянула на меня раздраженно, разве что ногой не топнула.

– Этот сон всегда начинается на автобусной остановке. Помните, какие там места вокруг? Уйти пешком оттуда некуда, все слишком ненастоящее. – Ее передернуло. – И такси там не поймаешь, и машину не застопишь – по этой дороге вообще больше ничего не ездит.

– Должно быть, за этим что-то кроется?

Она вдруг замкнулась, словно ушла в себя.

– Что еще вам нужно знать?

– Больше, чем вы рассказываете.

– Можно я не буду выкладывать все разом?

– Все и не требуется. Мне просто нужно узнать побольше о вас и об этом автобусе.

Она метнула на меня взгляд исподлобья, довольно-таки неприязненный.

– Обо мне, значит. И об автобусе. Что ж, пожалуйста. Как только начинается этот сон, я оказываюсь на этой автобусной остановке и застреваю. Если автобус подъезжает, я уже не могу не сесть в него: выбора нет. Я не хочу в него садиться, но приходится. Так уж устроен этот сон. Ну что, довольны?

– Не сердитесь. Вы же хотите, чтобы я поехал с вами на этом автобусе? Ну так и не удивляйтесь, что я хочу разузнать побольше.

– О господи, неужели так трудно просто побыть со мной рядом? Я что, стала такой уродиной?

– Вы красавица, и, должно быть, просто неотразимая, когда не сердитесь, и я был бы счастлив составить вам компанию, но почему вы выбрали меня? У вас ведь наверняка есть родные или друзья. Почему вы не обратитесь к ним?

– Нет таких родных и друзей, которых я могла бы привести в этот сон.

– Но меня-то привели!

– Послушайте, если для вас это все чересчур, так и скажите. Найду кого-нибудь другого.

– Нет-нет, не чересчур… просто у меня ум за разум заходит. Только не обижайтесь, пожалуйста, но вы… вы, часом, не вампир, а?

– Я что, похожа на вампира?

– Вы похожи на прерафаэлитскую нимфу, но одно другому не мешает.

– Ну что ж, пить вашу кровь я не намерена… если именно это вас беспокоит. – Она отвернулась от стенда. – Не люблю бутылки Клейна, – сказала она. – От них начинает казаться, что все бессмысленно.

– Однако же вы пришли сюда, к этим бутылкам. Вы что, заранее знали, что найдете меня здесь?

– Предполагала. Ну ладно, мне пора. – Она подняла сумку и перекинула ремень через плечо.

– А кофе не желаете?

– Можно. – По губам ее скользнула улыбка.

Я взял у нее сумку, а она тотчас подхватила меня под руку, как старого знакомца. Ну и чудеса. Мы вышли из музея и направились по Экзибишн-роуд обратно, к метро. Она даже двигалась по-прерафаэлитски, будто на ней не футболка с джинсами, а какие-то мифологические одеяния, мало что скрывающие. Давненько мне не доводилось идти с женщиной под руку; грудь ее касалась моего локтя, и я бы не отказался шагать вот так рядом с ней весь день до вечера и дальше, хоть до самой «Бальзамической». Она казалась такой беззащитной, пока молчала. Когда она поворачивалась взглянуть на что-нибудь, я вновь замечал эту округлость щеки и задыхался от желания защитить и оберечь ее. Защитить – от чего? Перед глазами мелькнуло на миг лицо Ленор, и я отвернулся. Интересно, а эта чем добывает себе на кусок хлеба?

– Я преподаю по классу фортепиано, – сообщила она, не дожидаясь вопроса.

– Это у вас Шопен на футболке?

– Мазурка номер сорок пять, ля-минор.

– Моя любимая.

– Правда?

– Правда.

– Играете на чем-нибудь?

– Нет, просто недавно слушал ее на диске.

– В чьем исполнении?

– Идил Бирет [20]– она вносит в эту вещь танец и тени.