Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста

За оградой парка начинались некрутые и невысокие холмогорья. У подножия их лежал небольшой аил с единственной улицей, по бокам которого располагались усадьбы, огороженные штакетником, с фруктовыми садиками в глубине усадьбы, с малинником вдоль заборов. В конце улицы дорога раздваивалась. Свернули направо ― перед нами на западе открылась панорама впадины. Внизу, во впадине, лежала узкая долина реки с каменистой поймой; с глухим рокотом по дну ее неслась вниз, в сторону города, река; по ту сторону виднелись уступы террас, застроенные дачами; горизонт замыкали горы ― они некруто спускались с юга и, изогнувшись, полого вздымались на север. Впадина напоминала гигантский ковер-самолет ― будто двигалась она под напором ветров. Иллюзию полета усиливали и проплывавшие над горизонтом облака, казавшиеся загадочными мирами, мимо которых летел "ковер". С юга низкой завесой над предгорьями плыл туман ― чуточку воображения ― и кажется, что не туман, а мы летим навстречу им, что края нашего "самолета-ковра" медленно и тяжело входят в аморфную массу тумана...

Мы пристально осмотрели гордость Азимова ― небольшой домик, сложенный из кирпича, с черепичным верхом и стенами, побеленными ярко-белой известкой; прошлись по усадьбе ― стояла клубничная пора: на грядках между яблонь и груш в плотной и сырой траве проглядывали розовощекие ягоды. Продравшись через малинник, двинулись к даче. Жунковский засобирался на прогулку в горы. Отсюда, с площадки, присев на груду валежника, я наблюдал за ним. Дачный поселок стоял на окраине долины, в устье сая, вдававшегося в долину веером. Дача Азимова находилась в начале сая, в том месте, где он суживался, рассекался надвое оврагом; кверху склоны сая становились круче.

Делая небольшие петли по склону, он двинулся в гору, в лоб, остановился, оглядел окрест, затем поднялся на первую от нас вершину, помахал рукой, скрылся.

С Азимовым мы окучили картофель, полили лук, наполнили водой бочку, потом, помывшись в холодной арычной воде, принялись за изготовление плова. На чару поверх ящика, заменившего стол, Азимов высыпал содержимое сумок ― перед взором предстал натюрморт из увесистых кусков свежей баранины, узгенского риса с розовыми искринками по бокам зерен, местной морковки, репчатого лука, несколько разноцветных стручков болгарского перца и столько же ядовито-горького местного перца и т.д. ― словом, примерно то же, что вчера продемонстрировала моя жена, но сейчас, на открытом воздухе, на пятачке перед верандой, это выглядело по-новому, и мне стало жаль отсутствия Жунковского: ему-то наверняка натюрморт пришелся бы по душе...

С той поры, как Жунковскии стоял на вершине горы, прошло более двух часов, уже "ковер-самолет" вошел в туман, предметы растворились в нем, погасли краски...

Мы перебрались в домик, где в тесной, но очень опрятной кухоньке продолжили работу. Меня подмывало спросить Азимова, из-за чего он взорвался так. Не утерпел ― полюбопытствовал. Улучив момент. Как бы вскользь.

― Что тут неясного? Сплыла путевка, ― Азимов нахмурился.

Я счел за благо отступить. Таким Азимова приходилось видеть не часто, возможно даже, впервые. "А ведь не шутит, ― думал я. ― Может и спалит?" В голове ― апокалипсическое: у груды вещей, сваленной на полу, стоял Азимов... поднес зажженную спичку ― секунда-другая ― и все смешалось в жутком пламени,.. Поспешно, прямо-таки с мистическим беспокойством отогнал я дурную мысль ― вернулся в настоящее и увидел Азимова, орудовавшего за кухонным столом. Азимов разделил мясо надвое: грудинку и позвонки ― для плова, мякоть ― на шашлык, интересно было наблюдать за его действиями; в них, казалось, таилось что-то такое, что следовало обязательно запомнить ― затем он сложил первое горкой на чару, а мякоть вместе с маринадом, изготовленным из уксуса, черного перца и еще чего-то, известного только ему, опустил в целлофановый мешочек. И я старался не отставать, почистил, порезал морковь в соломку. Я трудился, незаметно наблюдая за тем, как в напарнике работа убивала хмурость, как, увлекшись, он оттаивал, возвращаясь к тому Азимову, которого я знал на протяжении многих лет.

"...Еще день. Точнее, вечер. Зимний.

Минуло три года. Я трудился в научном учреждении младшим научным сотрудником. Оклад ― тысяча пятьсот «р» в месяц. У Лиды и должность поскромнее ― она инженер проекта, и зарплата поменьше. Но для нас более важно то, что она "втиснулась" в группу Лутцева, в коллектив, занимающийся, как я понимаю, планировкой микрорайонов типа Черемушек. Помнишь, первые жилые коробки? Споры об архитектурных излишествах? Лутцев с группой как раз-то и находился на острие этих дискуссий. Не одного зодчего тогда грыз червяк сомнения, каждому архитектору ― в числе их были люди из лутцевской группы ― казалось, что, работая над проектированием, планированием коробок, он наступает на горло собственной песне. С "собственной песней" Лутцева обстояло иначе ― он обеими руками голосовал за новое.