Валерий Зеленогорский - Рассказы вагонной подушки

Отчим разорвал ее халатик, силы ее были на исходе, и тогда она схватила нож, огромный киларез – так дядя Володя называл сапожный нож, который точил каждый день с упорством маньяка или мясника. Она наставила нож на него, но он вывернул ей руку, и нож уперся ей в подбородок. Отчим стал расстегивать свои портки и чуть ослабил хватку, Крюкова дернулась, и нож распорол ей лицо до уха. Она закричала, он убежал, и она побежала на фабрику к матери, бежала целый километр до проходной, упала вся в крови у ворот и потеряла сознание.

Ее подобрали, на фабрике была медсестра, девочку слегка зашили и повезли в район. Туда уже пришел милиционер, и она все ему рассказала, хотя мама умоляла спасти ее Володю, но дочь не послушалась.

Володю арестовали, и через день он сам повесился на веревке, сплетенной из простыни. Мама его похоронила и долго не могла простить дочке потерю мужа, так до старости ее и укоряла, что та не могла потерпеть. Так и умерла мама, не простила ей, несмотря на то, что Крюкова помогала ей и ничего для нее не жалела.

Шрам остался. Каждый день, глядя в зеркало, Крюкова вспоминала отчима и никогда не жалела, что он повесился. Так в первый раз за нее заступился всевышний, и она с тех пор молится ему сама, в храм не ходит, но деньги жертвует приюту девочек, пострадавших от насилия, жертвует анонимно – так ей кажется честнее.

ДГ услышал всю историю, рассказанную Крюковой бесстрастным и тихим голосом, и понял, как жутко ей было тогда и потом. Он понял, что за ее внешней жесткостью стоят вполне конкретные обстоятельства. Он подошел к Крюковой и сначала провел рукой по побелевшему от времени шраму, а потом пробежал губами от уха до подбородка и почувствовал, как она вся задрожала, так сильно, что он ощутил эту дрожь в каждой клеточке ее тела. Эта дрожь передалась ему, и больше он ничего уже не помнил. Они очнулись в спальне, Крюкова спала, уткнувшись носом в его подмышку, он не шевелился, не хотел разбудить ее. Рука его занемела, но он пересилил себя и долго лежал без сна, вспоминая свою жизнь, лишенную ярких эмоций.

Эмоции, конечно, были: от заработанных денег, от кучи баб, которые за его деньги исполняли его капризы. Бабы говорили ДГ, что он орел, медведь и даже полубог, но все это было неправдой, он это знал и не брал в голову. Простого, как мычание, счастья быть с женщиной, которая просто любит и дает все, что имеет, ему не приходилось испытывать. Он видел вокруг своих друзей, старых и молодых, богатых и очень богатых, которые ради таких минут швыряли сотни тысяч, но правда была в другом. «Нельзя купить любовь», – спели когда-то мальчики из Ливерпуля. О боже, как они были правы, эти мальчики, транслирующие уже почти пятьдесят лет божественное провидение, вложенное в их уста.

ДГ так и лежал до утра, гуляя по волнам своей памяти, вспоминая, что осталось там такого, что не следует забывать: дед, бабка, одна девочка из интерната, которая поцеловала ДГ в игре в бутылочку вслепую в их спальне в пятом классе, – больше ничего.

Нет в этом списке родителей, они всегда жили своими тайнами и теперь так живут в Вене. Он дал им много денег сразу, чтобы они перестали копить на старость, но они положили его деньги под проценты и каждый месяц считают дивиденды. Родителям хватит на три жизни, но они все смотрят на цены и выбирают подешевле, живут так, как будто они черепахи и впереди еще больше двухсот лет. Они и вправду давно стали черепахами с опущенными головками, раздавленные толстенными панцирями судорожной жизни, которую они прожили в ожидании благосостояния.

Что осталось в сухом остатке? Есть деньги, есть жена, не желающая рожать, чтобы не портить фигуры, есть друзья, которые не отвечают на звонки, боясь заразиться его неприятностями, есть бабы, куча баб, телок, кошелок, жаб и прочих доильных аппаратов, но нет той, с кем он бы хотел проснуться ранним утром и не отвернуться от скуки.

ДГ тихо встал, пошел на кухню и стал варить кашу из геркулеса, он много лет варил такую кашу, с сухими ягодами и сухофруктами. Он решил ею удивить – и удивил.

Крюкова встала по будильнику и не увидела рядом никого, место было теплым, но пустым, она босая побежала на кухню. ДГ сидел за столом, перед ним стояли две тарелки, две чашки чая. В кухне ощущался какой-то новый запах, совсем незнакомый Крюковой.

ДГ улыбнулся ей и жестом позвал за стол. Она села, заложник положил ей каши, заваленной инжиром, изюмом и черносливом. Крюкова съела целую тарелку, потом попила чаю и полетела на работу – карать и миловать. В машине она очнулась.