Этгар Керет: Когда умерли автобусы

Итало перевернулся в воздухе два с половиной раза и во время третьего переворота схватился за протянутую руку Энрико, самого младшего из Сантини. Публика вскочила с мест и взволнованно зааплодировала, папа выхватил коробку с попкорном из моих рук и подбросил ее в воздух, соленые хлопья снега легли мне на голову.

Некоторые дети должны сбегать из дома под покровом ночи, чтобы присоединиться к цирку, но меня папа привез на собственной машине. Они с мамой помогли мне уложить вещи в чемодан. «Я так горжусь тобой, сын», — сказал папа и обнял меня как раз перед тем, как я постучал в дверь фургончика папы Луиджи Сантини. «Будь счастлив, Ариэль Марчело Сантини. И думай немножко о нас с мамой каждый раз, когда будешь летать там, под куполом, на самом верху». Папа Луиджи открыл мне дверь. На нем были блестящие цирковые брюки и полосатая пижамная кофта. «Я хочу поступить к вам в цирк, папа Луиджи, — прошептал я. — Я тоже хочу быть Летучим Сантини». Папа Луиджи оценивающе осмотрел мое тело, деловито ощупал мышцы моих худых предплечий и позволил мне войти. «Многие дети хотят стать Летучими Сантини, — промолвил он после нескольких минут молчания. — Почему ты считаешь, что именно ты годишься для этого дела?» Я не знал, что ответить. Я закусил нижнюю губу и ничего не сказал. «Ты смелый?» — спросил папа Луиджи. Я кивнул. Папа Луиджи быстро поднес кулак к самому моему носу. Я не сдвинулся ни на миллиметр, я даже не мигнул. «Ммм... — сказал папа Луиджи и почесал подбородок. — А быстрый? — спросил он. — Ты же знаешь, что Летучие Сантини славятся своей быстротой». Я снова кивнул и еще сильнее закусил губу. Папа Луиджи раскрыл правую ладонь, положил на нее монетку в сто лир и сделал мне знак своими серебряными бровями. Я сумел схватить монетку прежде, чем он сжал кулак. Папа Луиджи уважительно покивал. «Раз так, нам осталось проверить только одну вещь, — он повысил голос, — твою гибкость. Ты должен коснуться своих ботинок, не сгибая колен». Я постарался расслабить все мышцы, глубоко вздохнул и закрыл глаза — точно так же, как это делал Итало, мой брат, во время сегодняшнего вечернего представления. Затем я наклонился и вытянул руки. Я видел кончики своих пальцев всего в нескольких миллиметрах от шнурков, я почти касался их. Мое тело было натянуто, как веревка, готовая лопнуть в любую секунду, но я не сдавался. Четыре миллиметра отделяли меня от семейства Сантини. Я знал, что обязан преодолеть эти четыре миллиметра. И вдруг я услышал звук. Такой звук, как если бы одновременно сломали дерево и разбили стекло, — очень громкий, прямо оглушительный. Папа, который, похоже, дожидался меня в машине, испугался этого звука и вбежал в фургончик. «Ты в порядке?» — спросил он и попытался помочь мне встать. Я не мог разогнуться. Папа Луиджи поднял меня своими сильными руками, обнял, и мы вместе поехали в больницу.

Рентген показал смещение диска между позвонками L2-L3. Когда я посмотрел на снимок против света, я увидел что-то вроде темного пятна, смахивавшего на каплю кофе посреди прозрачного позвоночника. На коричневом конверте из-под снимка шариковой ручкой было написано: «Ариэль Фельдмаус». Никакого Марчело, никакого Сантини — уродливый корявый почерк. «Ты мог согнуть колени, — прошептал папа Луиджи и стер слезинку, сбежавшую по моей щеке. — Ты мог чуть-чуть их согнуть. Я бы ничего не сказал».

Я касаюсь ее рук, лица, волос внизу живота, рубашки. И я говорю ей: «Рони, пожалуйста, ради меня, сними». Но она не соглашается. И я сдаюсь, и мы делаем это снова — касаемся друг друга, совершенно нагие, почти нагие. И ткань ее рубашки — если верить бирке, из стопроцентного хлопка — должна казаться приятной на ощупь, но она колется. Нет ничего стопроцентного — так она всегда говорит, — только девяносто девять и девять десятых процента, за большее никто не может поручиться. Тьфу-тьфу-тьфу, постучи три раза по дереву, прямо сейчас! Я ненавижу эту ткань. Эта ткань колет мне лицо, эта ткань не дает мне почувствовать, насколько горячим становится ее тело, почувствовать, что она потеет. И я снова говорю: «Рони, ну пожалуйста». И мой голос оказывается изумленно-срывающимся, как если бы я пытался укусить самого себя с закрытым ртом. Я сейчас кончу, пожалуйста, сними. Она не соглашается.

Это безумие. Мы вместе уже полгода, а я ни разу не видел ее голой. Полгода, а мои друзья все еще твердят мне, что с ней не стоит связываться. Полгода, и вот мы уже живем вместе, а они упорно твердят мне одни и те же байки, давно вызубренные всеми наизусть. Как она ненавидела свое тело настолько сильно, что становилась перед зеркалом и пыталась отрезать себе обе груди кухонным ножом. Как ее клали в больницу, раз за разом. Они рассказывают мне о ней, как о постороннем человеке, пока пьют наш кофе из наших чашек. Говорят мне, что с ней не стоит иметь дела, — а мы любим друг друга, как ненормальные. Я их поубивать готов, но все-таки держу себя в руках; в крайнем случае я говорю, чтобы они заткнулись, и молча их ненавижу. Что они могут мне о ней рассказать, чего я сам не знаю? На что они могут раскрыть мне глаза, чтобы я стал любить ее меньше хоть на один грамм?