Этгар Керет: Когда умерли автобусы

Когда он не зачесывал свои волосы назад, они падали ему на лоб. Доставали аж до носа, скрывая глаза. «Последняя просьба? — спрашивал его командир стрелкового взвода глухим басом. — Может, сигару?» Он с достоинством отказывался. «Пли!» — кричал командир стрелкового взвода. Пули вонзались в него, и он падал. Сперва на колени, потом на живот. Ворс ковра щекотал ему ноздри. За революцию!

У него были красивые волосы, очень красивые. Он всегда это знал. А если бы, предположим, у него возник хоть малейший шанс об этом забыть, если бы этот факт просто вылетел у него из головы — и все, то лишь ненадолго. Немедленно пришла бы мама и напомнила ему. Она напоминала ему каждую ночь. Он лежал в постели с закрытыми глазами, она приходила и приносила ему одеяло. Пикейное — летом, шерстяное — зимой. Она всегда приходила укрыть его — и напомнить. Волосы — точно как у папы, говорила она, совсем не похожи на мамину чахлую солому. Густые волосы, шелковистые волосы, волосы, струящиеся до самых плеч. Как у папы, который покинул их и оставил маму одну.

Нет, не одну, у мамы есть он. И мама нежно проводит по его волосам рукой, и мама поражается, как это в его волосах никогда нет колтунов. И мама влажно целует его глаза, а иногда и губы.

Он не помнил, как выглядит папа. Он и не мог помнить — во время операции «Кадет» [5] Синайская кампания 1956 года. он был всего-навсего безволосым крошкой меньше месяца от роду. В таком возрасте невозможно ничего запомнить. Папа погиб, а у сына за одну ночь выросла целая грива роскошных волос — так рассказывает мама. После похорон ей дали валиум, и она уснула, а наутро его голова была уже вся покрыта волосами. Это было так странно, почти как волшебство. Медсестры в отделении говорили потом, что никогда не видели ничего подобного.

В доме не было ни одной папиной фотографии. Она сожгла их все в ту же ночь, прежде чем принять валиум. Тогда она заявила, что и младенец ей тоже не нужен. Но на самом деле она ни на секунду ничего такого не думала: утром, едва проснувшись, она бросилась смотреть сквозь стеклянную стену отделения на него и на его новенькие волосы.

Шауль был омерзителен. Он был омерзителен, вонял чесноком и носил огромный левый ботинок и нормальный правый. Мама сказала, что это врожденное уродство — ноги разной длины. Про себя он подумал, что весь Шауль — одно громадное врожденное уродство. С этими его громадными очками и манерой прямо при нем облапливать маму, как медведь облапливает бочку меда. Одно большое врожденное уродство — все с Шаулем было не так, даже волосы у него и те были фальшивые. И мама спала с этой скотиной. По ночам она по-прежнему приходила укрыть его, летом — пикейное одеяло, зимой — шерсть. Нежно проводила рукой по волосам. Густым волосам, шелковистым волосам, волосам совсем как у папы. Сухой поцелуй в лоб — и назад, к этой скотине.

Однажды утром дверь была приоткрыта, и он увидел Шауля, лежащего в постели на животе, с круглым пятном слюны на простыне, у самого рта, а посреди головы — огромная круглая лысина. На маленьком столике у двери лежала значительная часть его волос. Под столик были брошены ботинки, большой совсем раздавил собою маленький. Комната казалась такой странной из-за этого валяющегося на столике комка волос, неподвижного, как труп животного, и из-за этой подозрительной лысины, способной появляться и исчезать в одну секунду. По дороге в школу он остановился у зеркальной витрины и посмотрел на мальчика напротив. Мальчика с полными губами, высокими скулами и папиными волосами. Кто знает? Его мама и не на такое способна. Между тем, как сжечь фотографии, и тем, как отказаться от своего ребенка, — она могла сделать и это тоже прежде, чем валиум ее остановил. Может, его папа сейчас лежит в могиле лысый, а он ходит с папиными волосами на голове, чтобы маме было приятно. Он попробовал сдернуть парик одним резким движением. Скальп отозвался острой болью. В левой руке остались обрывки волос. Он внимательно рассмотрел вырванные волоски: у них у всех на концах было что-то белое и блестящее. Он понюхал белые кончики — они пахли клеем. Он снова посмотрелся в витрину: волосы выглядели точно как раньше — ну, может, чуть-чуть растрепаннее. Только сейчас над ними была надпись. Он прочел ее медленно-медленно:

К-О-Р-О-Л-Ь П-А-Р-И-К-М-А-Х-Е-Р-О-В.

У короля парикмахеров был высокий трон, зеркало во всю стену и сердитая машинка — если ее совали в розетку, она начинала издавать рычание, как собака, готовая вот-вот броситься на врага. Отстригая прядь за прядью, он рассказывал прекрасные истории об африканцах с тысячами косичек и о лысых мужчинах, приходивших стричься каждую неделю. Рассказывая, он трещал ножницами, как кастаньетами, и обходил кресло со всех сторон. Закончив, король попросил разрешения собрать его волосы с пола и сохранить на память. Король уже сорок лет занимался своим делом, но таких красивых волос еще ни разу не встречал. Он сразу согласился и остался сидеть в кресле, вглядываясь в зеркало. С высоты своего сиденья он видел сидящего на троне лысого мальчика и короля, ползающего вокруг на четвереньках и собирающего волосы руками.