Шарль Нодье - Фея Хлебных Крошек

Я догадался, что речь идет о Фее Хлебных Крошек. Я поднялся.

– Истинная правда, господа, – сказал я, прижав медальон с портретом Билкис к губам, ибо слишком ясно предчувствовал неизбежность скорого расставания с ним, – истинная правда, что я обручился с одной достойной жительницей Гринока, которую тщетно искал в этом городе, однако срок нашей помолвки истечет лишь сегодня, и если я до сих пор не исполнил своего обещания, то в том нет моей вины, ибо сегодня утром меня арестовали и я не мог употребить оставшийся день на то, чтобы разыскать свою невесту, если она еще существует на свете, что сомнительно по причине ее преклонных лет. Что же до портрета, о котором вы говорите, то я, без сомнения, должен отказаться от него, хотя эта утрата разбивает мне сердце. Несчастья мои лишили меня права владеть им! Я заметил, что он окружен дорогими брильянтами, точная цена которых мне, впрочем, неизвестна; однако Господь свидетель, я не смог возвратить его моей невесте, ибо ее невероятное проворство превышает даже резвость моего официального адвоката, который теперь взгромоздился на аттик, уподобившись маскарону, изготовленному архитектором-оригиналом. Я отдаю вам этот портрет, который моя невеста, Фея Хлебных Крошек, простодушно почитала своим собственным изображением, хотя она на него нимало не похожа. Заберите его, сударь, продолжал я со слезами, а вместе с ним заберите и мою жизнь, ибо я жил только им и ради него.

Переходя из рук в руки, медальон дошел наконец до кресла председателя.

– Черт возьми! – вскричал сей почтенный муж, пожирая глазами оправу и не обращая никакого внимания на портрет. – Негодяю есть чем оплатить судебные издержки! Дело заслуживает куда большего внимания, чем я думал поначалу; тут требуются некоторые уточнения. Господа судьи, внимание! А горожане пусть пришлют ко мне Ионафаса-менялу, старого плута, который проводит дни sedentem in telonio. [120]Но что я вижу, великие боги! Вот живые черты, вот говорящее изображение августейшей царицы Восточных островов! Вот наша повелительница собственной персоной, вот ее гордая краса, надменный взгляд и прекрасные зубки, которыми она, кажется, скрипит всякий раз, когда смотрит на меня. Вот божественная Билкис!

-О чудо, еще менее внятное мне, нежели все прочие события моей жизни, – воскликнул я в свой черед, – вы узнаете в этом изображении черты ныне царствующей царицы Савской!

-Чудо, мерзавец! – повторил судья гневно. – О каком чуде ты толкуешь? Хорошенькое чудо, если человек моего возраста, моей опытности и моих познаний, который всегда считался, скажу без ложной скромности, тончайшим ценителем изящных искусств и вот уже сорок лет как занимается изучением особых примет и удостоверением личностей, с первого взгляда узнает в чрезвычайно похожем портрете, который твоя невеста или ты сам своровали неизвестно где, восхитительную Билкис! Если же ты хотел сказать, что тебе не верится, будто искусство способно запечатлеть неподражаемые совершенства оригинала, то я охотно соглашусь с тобою, ибо и сам нахожу, что сей портрет чересчур угрюм и плохо передает чудесную прелесть нашей государыни, очарование ее веселого и божественного лица. Но разве в силах род людской изобразить ту, что соединяет в себе все чары, и разве кисть самих ангелов и архангелов Господних, будь у них время этим заниматься, не оказалась бы бессильной перед ее красотой?

– А вы, – продолжал он, обращаясь к только что вошедшему в зал мастеру Ионафасу, – встаньте вон там, на почтительном расстоянии от нашей особы, как то и следует, между этими двумя бравыми gripers [121]нашего милосердного правосудия и отвечайте как можно более честно, что стоит в королевской монете вот это сокровище на золотой цепочке. Главное, говорите коротко, мастер Ионафас, ибо суд голоден.

Ионафас-золотобит – тот самый старый еврей, которого я видел два дня назад перед древнееврейской афишей капитана, – показался мне на сей раз еще более сгорбленным, изможденным и жалким, чем накануне. Позвоночник его был согнут дугой, а трясущаяся голова, венчавшая эту хилую ветвь, то и дело падала на грудь, словно чересчур зрелый плод, и поднималась лишь при звоне монет или при упоминании какого-нибудь драгоценного металла. Впрочем, каким бы исхудалым ни было это подобие тела, оно, без сомнения, лишь с огромным трудом влезло в куцый камзол из некогда черной саржи, который обтягивал его, точь-в-точь как чехол обтягивает старый кривой зонтик, и со щедростью – пожалуй, излишней – опускался до самых колен лишь для того, чтобы скрыть убожество брезентовых штанов, которые со временем утратили большую часть прочного покрытия, служившего их хозяину добрых четверть века, так что тело теперь прикрывала только грубая основа. Ткань этого камзола, истертого до белизны от постоянного соприкосновения с лопатками владельца и продырявленного ровно в тех местах, где в нее вонзались его острые позвонки, походила с виду на те тканые ветры, о которых пишет Петроний, [122]ибо хрупкие тростинки, составлявшие его недолговечную плоть, казалось, готовы были распасться от легкого прикосновения первого же куста, от резвого дыхания первого же прохожего; вы приняли бы их за почти невидимую сеть, которую трудолюбивый паук раскинул на скверной подкладке, тщательно оберегаемой Ионафасом от встречи со щеткой, щетка же эта, если она вообще когда-либо существовала, была вещью невинной и нетронутой, ибо хозяин никогда ничего ею не чистил, из страха повредить платье.