Марсель Эме - Уран

Тем временем двое учителей бросали друг другу в лицо все те обвинения, какими они обычно обменивались в подобных случаях. Одному вменялось в вину, что он подрывает единство пролетарских масс, ослабляет в них классовое чувство и тщится оправдать существование буржуазного капитализма. Другой выслушивал упреки в извращенной склонности к цезаризму, в чисто буржуазной панической боязни предоставить рабочим свободы, в конформизме и язвительности распаленного похотью кюре, в иезуитской беспринципности и в ненасытной жажде крови, насилия, террора, столь характерной при сексуальной неудовлетворенности. В споре Журдан обычно становился на догматическую платформу, тогда как Фромантен занимал более гибкую и человечную позицию, позволявшую ему делать неожиданные и весьма обидные для соперника выпады. Он владел искусством бросать невинные с виду, но полные скрытого сарказма реплики в сторону, произнося их с безмятежной улыбкой на устах, поглаживая свою черную бородку и глядя куда-то поверх развалин. И далеко не всякому было понятно, что в действительности он концентрирует в этих репликах всю свою ненависть, чтобы побольнее уязвить противника.

— По существу, — говорил он с той приторностью в голосе, которой уже самой по себе хватало, чтобы глаза Журдана засверкали от ярости, — по существу, всю историю человечества можно свести к извечной борьбе между двумя понятиями: права человеческого и права божественного. Самые крупные вехи этой борьбы нам известны, так что нужный опыт у нас имеется. Тот факт, что в настоящее время понятие божественного права находит свое уродливое воплощение в коммунизме москволизов, не должен убивать в нас веру в социальный прогресс. Просто качнулся маятник, и нас временно отбросило назад, в потемки палеолита. Социализму как раз присуще…

— Нет, но какой же вы все-таки негодяй, Фромантен! — не выдержал Журдан.

— Раз уж вы исчерпали все аргументы, кроме самого недостойного — оскорблений, я из соображений милосердия прекращаю дискуссию.

Пожав руки двоим другим коллегам и адвокату, учитель истории послал Журдану сострадательную улыбку и удалился, перебирая в уме наиболее удачные из своих реплик и радуясь несомненно одержанной над противником победе. Группа рассеялась, и Мегрен, поднимаясь с учителем Дидье по Мельничной улице, сказал ему:

— Должно быть, когда вы вспоминаете раннюю пору своего учительства, сегодняшние ваши коллеги кажутся вам чересчур нетерпимыми.

— Не стройте иллюзий. Во времена своей молодости я наблюдал, какие ожесточенные схватки разыгрывались вокруг Ренана, как учителя ненавидели друг друга из-за одного лишь расхождения во мнениях относительно того, как правильнее произносить окончания латинских имен: «-ус» или «-юс». Бурю страстей всякий раз вызывало оглашение списков почета и присуждение первой награды. Мы очень серьезно относились к преподаванию, к ученикам и к своей собственной персоне. Каждый вкладывал в работу всего себя и только в ней видел смысл своего существования. Даже самые посредственные из нас исполняли свои обязанности с воодушевлением. Возможно, вы не поверите, но любой школьный учителишка вроде меня совершенно искренне верил, что его усилиями мир становится лучше. Строки из «De viris illustribus urbis Romae» аббата Ломона мелькали и в предписании префекта, и в речи Жореса. Все доброе, ценное, нетленное носило марку даваемого нами образования, и владения наши день ото дня расширялись. Коммивояжеры изъяснялись, как Цицерон, жандармы — как Тацит. Потаскух называли гетерами, жрицами любви. Власть и оппозиция, богатство и нищета, элита и чернь уравновешивались гармонично, как составляющие вселенского маятника. Когда я ударял линейкой по кафедре, хлопок этот вкупе с достославными именами Цинцинната, Корнелии, Брута, с любовью к отчизне, с послушанием и добропорядочностью, с культом хлеба и сохи, с благоговением перед крупными состояниями и уважением к бедности разносился по всей Франции. Он отдавался в самых отдаленных уголках нашей империи, возвышая достоинство человека и воина в наших младших братьях с жарких континентов. Хорошее было время. Благодаря нам Франция входила в вечность. Сегодня же учителя — молодые или старые — в лучшем случае добросовестно тянут лямку. Они прекрасно знают: чтобы изготовить электрический радиатор или сбросить бомбу с самолета, утаить доходы от казны или проникнуться великими идеями современной эпохи, совсем не обязательно ни цитировать Вергилия с Расином, ни забивать голову уроками истории. Вдалбливая школярам всю эту чепуху, они рискуют выпустить их совершенно не приспособленными к ожидающему их существованию.