Мария Кондратова - Сигнальные пути

Кем мы были? Кем стали? Кем остаемся? Есть ли в нас что-то непреходящее, – или бывшее и будущее всего лишь рябь на воде. Существуем ли мы как целое, в осколках, в которые обратилась наша жизнь, история, память? Так далеко разведены мы, так отсечены друг от друга наши судьбы… Но если ты – это ты, а я – это я, если сила взаимного притяжения по-прежнему соединяет нас поверх разделяющего времени и пространства, то мы действительно существуем.

И я поднимаю лицо к Богу, в которого не верю, и благодарю Его. Не за помощь, посланную мне, но за то, что я существую. Нараспев, как молитву, повторяю строки из еще одной соединяющей нас книги: «Даже память не обязательна для любви. Есть земля живых и земля мертвых, и мост между ними – любовь, единственный смысл, единственное спасение».

Я возвращаюсь домой.

– Что случилось? Кто это звонил? – спрашивает мама.

– Это Русик звонил, мама, все будет хорошо. Теперь все будет хорошо! Такой подарок на день рождения! Пойдем на улицу! – зову, тормошу я ее, мне снова хочется солнца, жизни, тепла. Она бурчит, отнекивается, но все-таки выходит вместе со мной во двор. Я иду рядом с ней и чувствую, словно продолжение нашего разговора с Русланом, тонкую золотую нить, протянутую между нами. Вот идет моя мама. Мы безнадежно далеки друг от друга в моем здравии и ее болезни. Но она моя мама. И я ее люблю. Только это имеет значение.

Мы выходим во двор. Мама опускается на лавочку в лопухах, недовольно щурится и бормочет что-то свое, но постепенно ее лицо смягчается, расслабляется под теплыми, бьющими скволь листву лучами, и она кажется почти счастливой в этом бледно-зеленом обрамлении, в просветах которого виден остов старого пешеходного моста через железнодорожные пути.

И так же живо и мгновенно, как любовь к ней, я ощущаю свою любовь к этому городу, к этой земле, и ее ответную наполненность любовью. Война выжгла все лишнее, ненужное, невозможное между людьми: скуку, уныние, провинциальную предопределенность ходить по кругу раз и навсегда заданных вещей. Война не пощадила ничего, кроме любви. Здесь остались старички и старушки, неразлучные, как гоголевские старосветские помещики. Взрослые дети больных родителей. И другие, обреченные и обрекающие себя смертельной опасности безо всякой причины. И нет, и не может быть никакого другого ответа на заданный мной вопрос, кроме одного, не понятого мною, но врезавшегося в память помимо моей воли: «А когда преумножился грех, стала преизобиловать благодать». И во всемирности этого нового потопа, этих дивных родников, бьющих на выжженных огнем пустырях, я ощущаю в себе неведомые ранее пространства и дали. Мне кажется, что я – больше, чем я, больше всего, что знаю о себе или не знаю. Что я могу вместить и ненависть, и любовь, протянуть руку и соединить невозможное, разорванное, разломанное. В это самое мгновение, когда мне становятся видны цель, путь и предназначение моей жизни на многие долгие дни и годы вперед, на дороге, проходящей мимо нашего дома, начинает тарахтеть грузовик. Словно сигнал, подтверждение, знак того, что мне предстоит отправиться в путь. Я улыбаюсь своей детской готовности поверить в любую примету, если она совпадает с моим ожиданием, и срываю с куста запоздалые ягоды малины, сладкие, как обретенная надежда. Я жива. Я все еще могу изменить. Я соберу эти осколки.

… Ты, конечно, помнишь, что Сковорода завещал написать у себя на могиле «Мир ловил меня, но не поймал», я думаю, только этой заповедью и можно жить в такие времена, как наше. Быть легким, бедным и пустым, чтобы тебя не за что было ухватить. Лучше вообще не иметь сердца. Какие еще дети, о чем ты… Зачем мне сын? Чтобы отправить его убивать твоего сына? Чтобы самой отправиться убивать «ради лучшего будущего наших детей»? Нет, говорю я тебе, нет… Я не хочу себе «простого женского счастья» такой ценою. Вам меня не поймать…

И кстати, можно многое сказать о развитии украинского самосознания по смещению фокуса национальной культуры с блаженного, бродячего космополита Григория Сковороды на Тараса Шевченко с его злой, неутолимой обидой.

Прежде чем задаваться вопросом о смысле жизни, неплохо определиться хотя бы со смыслом смерти. Идея первородного греха, «греха к смерти», независимо от того, как относиться к породившей ее религиозной системе, кажется мне пугающе точной метафорой нашего биологического существования. Мы не просто смертны, мы буквально пропитаны смертностью, как губка водой, она – основа основ. Предчувствию древних, запечатленному в тонком образе, приписываемом Гераклиту, о том, что одна и та же струна натянута на луке и на лире, потому что жизнь и смерть неразделимы, современная биология дает совершенно определенное, молекулярное наполнение. Квинтэссенцией этой неразделимости является механизм апоптоза, регулируемой, запрограммированной гибели клеток – необходимой для нашего роста, развития, обновления. Нашей жизни, в конце концов.