Степан Чепмэн - Тройка

Какой-то кружок света появился во тьме. Он был привинчен к потолку туннеля. По стенам туннеля шли трубы и кабели. Там были также электрические счетчики в пыльных стеклянных коробках и ручки переключателей, покрытые красной резиной. Горячий и сухой воздух пах машинным маслом. Мое платье измялось и испачкалось. Меня зовут Ева. Кем я еще могу быть?

Я прошла под лампочкой. Моя тень шагала впереди меня. Туннель, казалось, был бесконечным.

Я находилась под городом. Я могла ощущать биение городской жизни над головой. Мне надо было найти путь назад, чтобы выйти на городские улицы. Человек не может выжить в туннеле. Если я должна умереть, то пусть уж под голубым небом, чистым голубым небом. И остаться там. Там, где только чистые голубые небеса.

Я осматривалась вокруг в поисках выхода наверх. Эти туннели сплетались в лабиринт, из которого я должна была найти выход. Чтобы выйти из лабиринта, нужно сохранять терпение и ясную голову. Нужно наблюдать и запоминать.

Я не помню, почему я тут оказалась. Может быть, город подвергся газовой атаке и я наглоталась отравленного воздуха. Или, возможно, я — единственная, кто выжил после чумы. А может, я просто искала спокойное место, чтобы поспать, и потерялась.

Но человек не может жить в таком месте. Он не выживет ни недели, ни месяца. И речи нет о десятилетиях и столетиях. Если только женщина не умерла и не видит сны. Или ей снится, что она умерла. Или она просто умерла.

Я села на пол и прислонилась к стене. Что-то острое уперлось мне в спину. Я повернулась и увидела, что это верхний угол низкой стальной дверцы, какие бывают у подъемников белья в прачечных. На дверце имелась ручка, и я — просто из любопытства — повернула ее, и дверь открылась.

За ней оказался небольшой шкаф с грудой тряпья. На самом верху лежала закутанная в лохмотья до подбородка человеческая голова с длинными седыми волосами. По этим волосам ползали тараканы, которые стали разбегаться, когда их выхватил слабый свет из туннеля.

Голова моргнула, просыпаясь. Она открыла глаза и посмотрела на меня.

Я пришла в ужас. Не потому, что она потеряла свое тело, и не потому, что была заброшена сюда. Я была в ужасе от того, что, обнаружив ее, я была поставлена перед выбором. Я могла сделать три вещи. Оставить ее здесь догнивать. Убить ее. Или взять ее с собой, хотя мысль о том, что мне придется к ней притронуться, вызывала у меня трясучку.

Конечно, мне не нужно было открывать эту дверь. Но моя рука все еще лежала на дверной ручке. Я могла захлопнуть ее и забыть об этом.

И тогда голова со мной заговорила. Ее голос был спокойным и ясным.

— Ты можешь захлопнуть эту дверь, — сказала она мне. — Но ты всегда будешь помнить, что я здесь, в темноте.

Я захлопнула дверь и помчалась куда-то вперед по туннелю. Я бежала от одной горящей голой лампочки до другой, все дальше и дальше.

Я была Персефона, попавшая в подземный мир. Или Рапунцель в колючей чаще, рыдающая в поисках выхода. Я была героиней всех печальных историй, которые происходили когда-то во всех умерших городах. Я была привидением погибшей жены Миноса, запертой в его лабиринте. Я была мусорным сгустком разрушенных воплощений. Мое сердце было пустыней белого песка.

Escuchame! De la manera que hablo! Qien me enseno estas palabras? [9] Послушай меня! Услышь, как я говорю! Кто обучил меня всем этим словам? (исп.).

Этот сон мне раньше никогда не снился.

Я шла по улице, надо мной было небо. Я шла по тротуару, с одной стороны была проезжая часть, с другой — городской парк. В парке росли кусты дубровника и можжевельника. Надо мной высились громады зданий из стекла и стали. В них отражалось небо.

Не просто небо, а небо накануне конца света. Залитое сиренево-фиолетово-красным светом, потемневшее от дыма, охваченное пламенем.

И тем не менее под этим всклокоченным обжигающим небом мирно ехали машины, останавливались перед светофорами, сигналили при повороте. На углу улицы остановился автобус. Из него вышла женщина, в одной руке она держала толстого ребенка, в другой легкую складную детскую коляску. Сойдя с автобуса, она разложила коляску и усадила туда ребенка.

Ее лицо и шея расплавлялись на ходу и стекали вниз каплями, как расплавленный воск со свечи. И все люди в автобусе тоже плавились. Ухо матери скользнуло вниз по шее. Кожа ее ребенка свисала клочьями.

И никто из них ни о чем не беспокоился. Никто не бежал в ужасе в сторону больницы. Я дотронулась рукой до своего лица. Посмотрела на свои собственные руки. Все было на месте. Я не плавилась.