Андрей Аствацатуров - Скунскамера

— Бессюжетно! — скажут они мне.

Да ладно…

— Рыхлая композиция!

Да, рыхлая… Ну так что ж? Встаньте к зеркалу боком и присмотритесь. У многих из вас тоже, как говорится, обнаружится «рыхлая композиция».

Или… нет… не будем переходить на личности…

Просто оглянитесь вокруг…

Я вот смотрю из окна дома номер девять. Типовые постройки, укрывшие здание метро, торговые павильоны, овал стадиона, срезанный зданием бассейна, водонапорная башня, две трубы, парк…

Да тут вообще нет никакой композиции… даже самой рыхлой…

Или вот:

— Автор злоупотребляет однотипными сценами допросов, которым подвергают детей.

В самую точку.

Спорить не стану.

Злоупотребляю и буду в этом упорствовать.

— А что, неужели в нашей жизни нет ничего другого? — оживим немного нашего критика.

Почему нет? Много чего есть…

Есть красные колеса, остановка в пустыне, есть письма римскому другу и турецкому султану, есть тендерные исследования и гранты, есть нефть и есть газ, есть офисные работники, принимающие таблетки, и охваченные сомнением мистические библиотекари, есть степные боги, есть нефтяные венеры и священные монстры, есть журавли и есть карлики, есть сказки про людей и не про людей, есть… словом, всего не упомнишь.

Но на самом деле, в глубине всего этого, существует только она — сцена допроса, приправленная дурно пахнущими идеалами и липким страхом. А все события, коими так богата наша жизнь, — всего лишь ее безнадежные отражения. Даже наш разговор с вами: ваши вопросы и мои ответы.

Оглянитесь еще раз и убедитесь. Все вокруг друг друга допрашивают. Учителя — детей, родители — учителей, дети, когда вырастают, — родителей, начальники — подчиненных, подчиненные — своих подчиненных, жены — мужей, мужья — жен, вахтеры — посетителей, гардеробщики — публику, покупатели — продавцов, пассажиры — водителей, контролеры — пассажиров, и только президента никто не допрашивает, а милиция допрашивает всех.

Инна Заяц, которой «гвардейцы кардинала» решили отомстить, появилась в нашем классе всего год назад. Помню, я пришел домой и объявил родителям, что у нас теперь в классе есть новенькая — Инна Заяц. На это папа рассмеялся и сказал, что у Инны — подозрительно русская фамилия. Что он имел в виду, я, честно говоря, не понял. Но мама сделала ему замечание, чтобы он прекратил «свои антисемитские выходки» и не морочил ребенку голову.

— Нет, Верочка, ну в самом деле, — оправдывался папа. — Есть такие фамилии — подозрительно русские. Например, Заяц, Волк, Школьник, Учитель, Кремень.

— Что тут такого подозрительного? — спросил я.

— Шучу, шучу, — смутившись, пояснил папа, встретив мамин недовольный взгляд. — Ты же знаешь, что шучу.

Инне очень подходила фамилия «Заяц», потому что она, в самом деле, была очень похожа на большого щекастого зайца, вставшего на задние лапы. На зайца, которому на голову черным ковшиком ручкой назад надели засаленную прическу, собранную в коротенький хвостик. На узком лбу густо собирались складки, когда Заяц, ровно сидя за партой, выполняла задания или слушала учителей. Глаза строго двустволкой смотрели вперед, то сжимаясь, то разжимаясь как по команде.

Иногда, это случалось редко, когда Заяц получала четверку или тройку, она посреди тишины урока вдруг принималась по-птичьи трясти головой и выдавливать то ли изо рта, то ли из носа тихий хлюпающий плач. Родители троечников считали, что Инна Заяц выревывает себе пятерки, но это они так говорили от зависти. Заяц была самой настоящей отличницей. Она всегда все выучивала, все знала и на контрольных аккуратно ладонью-лодочкой прикрывала свою тетрадь — чтобы никто не списал.

— Лучше всех в нашем классе учится Инна Заяц, — докладывала она на пионерском собрании. — Но у Инны Заяц за последний месяц две четверки. Это — много.

— Дура! — бесился Старостин.

Инну Заяц не любили. Сначала даже часто дразнили, обзывали «крысой» и «зубрилкой». Потом к ней постепенно привыкли и перестали цепляться. Кто-то из девчонок с ней даже подружился.

В четвертом классе Инна Заяц сочинила песню про Московскую Олимпиаду. Об этой Олимпиаде говорили тогда все. На политинформации нам сказали, что спортсмены серьезно готовятся к выступлениям и что в Москве строится «олимпийская деревня». Помню, мне было немного обидно за слово «деревня», но я все равно радовался. Повсюду поперек улиц и зданий висели праздничные надписи: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ ОЛИМПИАДА-80!» Еще мне очень нравилось, что хозяин праздника — игрушечный Олимпийский мишка. Я, конечно, знал, что самый главный у нас в стране — дорогой Леонид Ильич Брежнев и что на самом деле это он за все отвечает, но думать хотелось почему-то именно об Олимпийском мишке. По радио, в передаче «Пионерская зорька», ведущий однажды сказал, что после Олимпиады мишку отправят обратно в лес. Мне сделалось грустно и захотелось, чтобы мишка остался с нами навсегда.