Андрей Аствацатуров - Скунскамера

Резкий ответ папы на вполне простой вопрос пробудил во мне подозрение, что дело тут нечисто, что здесь кроется что-то интересное. Поэтому сочетание «Ося Бродский» я хорошо запомнил и тут же принялся его громко повторять.

— Уймись, — устало сказала мама. — Ну что ты заладил?

— Ося Бродский! Ося Бродский! — дразнился я, видя, что родители смущаются и не знают, что сказать.

— Сейчас по заднице получишь! — шутливо пригрозил папа. — Замолчи, а то я тебе сейчас такого Осю Бродского покажу…

Но папины угрозы меня ничуть не испугали.

— Ну, мам, мам… Кто такой Ося Бродский?

— Отстань, — отмахнулась мама. — Чего ты пристал? Сейчас из-за стола выйдешь!

— Бродский, — вмешался вдруг папа, будто что-то вспомнив, — это художник советский. В Ленинграде в честь него улица названа. Улица Бродского. Понял? Вот наш мясник и похож на этого самого художника. Доволен? И перестань морочить нам голову.

Мясник Бродский мне нравился. Я хорошо помню рыжие волосы, кудрявившиеся вокруг усыпанного веснушками вытянутого лица, на котором, как на светофоре, то и дело менялись краски. Оно казалось то белым, то кирпичным, то зеленым, то вдруг начинало желтеть. Видимо, в зависимости от настроения самого Бродского, от освещения в магазине, где постоянно перегорали лампочки, или от количества мяса на витрине. Эта трогательная смена красок компенсировала неподвижность физиономии Бродского, одно-единственное выражение, в котором она раз и навсегда застыла. Впрочем, иногда, как я вспоминаю, внизу его лица ненадолго расползалась узкая щель, обнажая ряд желтоватых квадратиков. Это Бродский открывал рот, чтобы пообщаться с покупателями. И оттуда, из узкой щели, вытекала даже не речь, а согласное гудение, долгая мелодия междометий, из которой время от времени выплывали в беспорядке отдельные слова.

— А ну, пиздреныш, кыш от прилавка! — прикрикнул однажды на меня Бродский.

И я, оробев, попятился к отделу соков.

Бродский казался мне ожившим памятником, воплощением силы, таившейся в массивных зданиях, расставленных по округе рукой умелого мастера. Мое детское сердце готово было вырваться из грудной клетки, когда он вытаскивал из дальней двери в глубине отдела огромные красные куски мяса, бросал их на разделочный стол и начинал рубить, занося над головой мокрый топор и опуская его с оглушительным треском. В эти минуты он был похож на бесстрашного дрессировщика, входящего в клетку к диким зверям. И еще — на красноармейца, чапаевца, летящего на коне по степи и рубящего шашкой полчища белогвардейцев.

Я постепенно все больше и больше проникался Бродским и однажды рассказал про него в детском саду Игорьку Князеву. Оказалось, что Игорек тоже часто бывает с мамой в нашем магазине и тоже очень любит и уважает Осю Бродского.

— Только я не знал, что его так зовут, — оправдывался Игорек.

Помню, я с трудом подавил в себе ревность. Мне казалось, Ося Бродский — это часть меня, что никто не знает его лучше, чем я, и не имеет права его любить по-настоящему. Но я проявил мудрость и не стал ругаться с лучшим другом. С Игорьком я в самом деле очень дружил и ссорился очень редко. Как-то раз по большому секрету он мне сказал, что дома у них плохо и мама много кричит, только не на него, а на папу, потому что папа «всегда с пятницы пьяный». С Игорьком мы часто принимались обсуждать нашего Бродского. Представляли его красноармейцем, который — бух-бах — машет направо и налево шашкой, и показывали друг другу, как Бродский рубит мясо.

— Если вдруг будет война, — внушал мне Игорек, — и на нас нападут фашисты, то Бродский им всем быстро головы поотрубает.

А вот моего папу Бродский почему-то раздражал. Я думал, это потому, что Бродский был моим идеалом. Папе всегда не нравились мои кумиры: Леша Безенцов, с которым я играл в футбол, Миша Старостин, научивший меня слову «жопа», и сменившие их впоследствии Жан-Поль Сартр и Мишель Фуко.

— Ваш Бродский наверняка ворюга и проходимец, — говорил отец.

Мы сидели в буфете Кировского театра, куда меня повели посмотреть балет «Щелкунчик». Было очень скучно. Глядя сквозь темноту на освещенную сцену, где под монотонную музыку кувыркались взрослые люди, переодетые мышами, я промаялся все первое отделение. Чтобы себя развлечь, я вызывал в памяти образ Оси Бродского. А в антракте попросился в буфет. Мы ели пирожные за столом в больших креслах, и мама вспомнила, что не купила на завтра мяса, потому что у Бродского, сказала она, все закончилось.