Джеймс Олдридж - Герои пустынных горизонтов

Гордон сам не мог понять, что с ним случилось. Быть может, думал он, после его внутреннего поражения для него слишком тягостным оказалось ожидание, затянувшаяся пауза перед большим делом. Но в то же время он сознавал, что, явись перед ним возможность завтра ринуться в бой и покончить с аэродромом, он бы этой возможностью не воспользовался. Постепенно он перестал ощущать себя главарем — тем, кто ведет за собой других, он снова был самим собой во всей своей наготе и одиночестве. Гордон как он есть: невыдуманный, нежеланный, ненужный. И ему вдруг мучительно захотелось стать не Гордоном, а кем-нибудь другим!

Эта мысль завладела им так безраздельно, что у него мелькнула надежда: а не здесь ли избавление от той черной тоски, которая гнетет его. Избавиться, освободиться — он так сильно стремился к этому, что бросил всех, воинов и оборванцев, и, никому не сказавшись, один, на тощем верблюде ускользнул из лагеря. Он поехал на север, к окраинным селениям, в крестьянское Приречье, где можно спастись от самого себя, затерявшись среди тех, кто тебя не знает и кому до тебя нет дела.

Голодный и вымокший (бушевала зимняя непогода), он въехал в деревушку на краю пустыни — десяток прилепившихся к склону горы глинобитных лачуг, мимо которых бежал по камням ручеек, где-то дальше вливавшийся в великую реку Бахраз. На скупой, неподатливой земле кое-как добывало себе здесь пропитание несколько семейств; идти дальше в поисках лучшей земли они не решались, зная, что все равно бахразские помещики придут и ограбят их. В глазах Гордона эти люди были чем-то вроде полукровок — не крестьяне и не кочевники; однако он явился к ним тихо и скромно, как простой бедуин, без всяких замашек властителя.

Жители деревни отнеслись подозрительно к гостю из пустыни, не желавшему отвечать на расспросы, но у него был верблюд, и это внушило им уважение. Гордону их враждебность показалась забавной; он решил переночевать в деревне и улегся под стенкой одной из лачуг, рядом со своим верблюдом.

Вскоре к нему подошел одетый в лохмотья крестьянин. С ним была женщина; жительницы окраины не носят покрывал, и Гордон мог разглядеть некрасивое изможденное лицо. Бесформенный бумажный балахон надувался на ветру, как воздушный шар, лишая ее фигуру человеческих очертаний.

Оказалось, что этот человек хочет заполучить Гордонова верблюда. — Смотри! — сказал он, ткнув пальцем в женщину. — Я привел тебе жену. Она молодая и здоровая, может родить тебе сыновей. Отдай мне верблюда и бери ее себе.

Гордон не был расположен иронизировать в арабском духе, но дикость предложенной сделки разозлила его. — Мой верблюд — старое, больное животное, — сказал он, презрительно усмехаясь. — Взгляни, какой у него обвислый горб. А твоя жена полна женской прелести, она украшает твою жизнь. И ты хочешь променять ее!

Крестьянин сказал, что верблюд необходим ему, чтобы возить воду на поле и пахать землю. — У меня ничего нет, кочевник, кроме жены. Откуда мне взять денег? Откуда мне взять что-нибудь, что можно было бы выменять на верблюда?

— А ты что скажешь, женщина? — обратился Гордон к жене крестьянина. — Согласна ты жить с кочевником, у которого ничего нет за душой и который скитается с места на место, голодный, жалкий и всеми гонимый?

— О господин! — простонала она, стиснув зубы. — Ведь женщина для араба — та же собака. Чем он, мой муж, лучше тебя? Не все ли равно женщине, кто ложится с ней? Все мы — просто рабочая скотина, нас бьют, как ослиц, и скликают, как коз. О-о-о-о! — жалобно простонала она. — Возьми, возьми меня, клячу. Хуже, чем с ним, мне с тобой не будет. Возьми меня…

Гордон всматривался в ее желтое лицо, искаженное страданием, и, хотя это лицо увяло раньше времени, хотя непосильный труд и лишения иссушили его и покрыли морщинами, все же оно было еще женственным и зовущим. И ему захотелось пасть ниже низкого — взять эту женщину, купить ее за верблюда и лечь с ней, а потом сделать спутницей своих жалких скитаний и бросить, когда перед ним откроются новые глубины падения. Думать об этом было противно и приятно, жажда позора влекла его, тянула довершить поражение, смирить свою волю, чтобы плоть восторжествовала и, осквернив дух, дала ему желанную свободу — ценой унижения, от которого не оправиться. Он хотел этого.

Женщина тоже этого хотела. Он чувствовал, что она всем существом тянется к катастрофе, к какому-то потрясению, которое едва ли пробудит в ней остановившуюся жизнь, но хотя бы добьет ее до конца. Охваченная какой-то исступленной жестокостью к самой себе, она тяжело дышала, полуоткрыв маленький нежный рот, и вдруг схватилась исцарапанными руками за виски, готовая рвать на себе волосы и кричать. Решительное слово уже дрожало на губах Гордона. В нем даже заговорило желание, вернее — голод плоти. Женщина заметила это. И крестьянин тоже это почуял (он думал о верблюде). Рука крестьянина потянулась к шее животного. С криком ликования он ухватился за повод.