Салман Рушди - Земля под ее ногами

— Я не шучу, давай уедем, Ормус. Я здесь больше не могу. Давай уплывем вместе.

— Это песня о том, как заманивают в рабство, — возражает он. — Песня об обмане и лжи, полная иронии.

— Англия — вот ловушка, — отвечает она. — Ты американец. Ты всегда им был.

Он поет, и песня его о том, чем Америка отличается от Африки. Америка, в которой, слава богу, нет львов, тигров и ядовитых черных мамб. Это первая его песня, с тех пор как он вышел из комы.

— Сонни Терри и Брауни Мак-Ги записали эту песню, — говорит она, отворачиваясь, чтобы он не увидел слез в ее глазах. — Ты бы их послушал. Ньюмен, может, и написал ее, но эти ребята спели ее так, что берет за живое.

Она сглотнула ком в горле и вновь яростно пошла в наступление:

— Ормус, ты застрял здесь, но это всё несчастный случай, а теперь ты в порядке. Ты можешь остаться, ну, я не знаю… прожить остаток жизни ворчливым иммигрантом, и давай не будем забывать о необходимости «иммиблагодарности», — ведь от тебя ждут этого, вместе с «иммиподхалимажем»! Или ты можешь пересечь могучий океан и запрыгнуть в этот старый плавильный котел. Ты можешь стать американцем, просто выразив такое желание, а став американцем, ты продемонстрируешь еще один способ быть им — это я имею в виду вообще, понимаешь? И еще один способ быть нью-йоркцем в частности. Ты проживаешь свой день в Нью-Йорке — обычный нью-йоркский день, и даже если ты бомбейский певец, исполнитель бомбейского бибопа, или таксист-вуду, у которого в голове только зомби, или бомбист из Монтаны, или бородач-исламист из Куинза, — что бы ни было у тебя на уме, это все равно нью-йоркское состояние ума.

Конечно, есть американцы, на которых ты никогда не будешь похож, — продолжает она. — Бостонские брамины, сыновья рабовладельцев из Йокнапатофы или эти растяпы из дневных телешоу-исповедей — жирные мужики в клетчатых рубашках с жирными тетками, демонстрирующими свои ляжки, — раскрывающие свои нескладные души в неотредактированных субтитрах. И если американцы не помнят своей истории, это еще не значит, что у них ее нет или они не обречены ее повторить. У тебя такого никогда не будет, это уж точно. Но тебе это и не нужно. Ты будешь говорить полную ерунду, но она тотчас станет американским способом выражать свои мысли. Ты ни черта не знаешь, но это сразу становится примером типично американского равнодушия. Ты сам по себе, но ведь это старая американская традиция, понимаешь? Это по-американски. Ты никогда не будешь ребенком из долины в Виргинии, где обитают призраки, Ормус, никогда не увидишь, как твоя мама висит в амбаре, — ну и что, у тебя есть свои леденящие душу истории. И потом, в этом нет необходимости, но если хочешь — можешь притвориться, можешь спорить в барах о ротации питчеров у «Янки» и об их победе над командой «Метс» или играть в «А помнишь когда»: например, помнишь бейсболистов бруклинского «Доджерса». или Бродвей Раньона [192] Раньон, Дэймон (1884–1946) — американский писатель, автор рассказов о гангстерах. , или Гринвич-Виллидж пятидесятых, или рождение блюза. Это как если бы тебе отрезали ногу, а ты чувствовал бы, как ее сводит судорога, — только здесь наоборот: ты можешь почувствовать ноги, которых у тебя никогда не было; и представь себе, если ты будешь притворяться достаточно долго, это становится обычным американским притворством, и ты можешь ходить на этих придуманных ногах даже без костылей, и они приведут тебя туда, куда ты захочешь, потому что, знаешь ли, полстраны притворяется так же, как и ты, и хоть вторая половина не притворяется, невозможно определить, кто есть кто. Так что собирайся с силами, Ормус, — слышишь, что я говорю? — вставай с постели, и не просто уходи, а улетай отсюда, черт тебя побери. Вместе со мной. Америка начинается сегодня.

«Ого, — думает она, обессилевшая и пораженная неистовством собственной пропаганды. — Ого! Ну, бейте в барабаны, накройте меня флагом и назовите Марфой. Но если я быстренько не вытащу его отсюда, я и буду Марфой, потому что тот, кто дышит этим воздухом, задохнется и отдаст концы».

Вина воюет со Спентой с момента своего приезда. Мать и любовница кружат вокруг кровати Ормуса, как борцы на ринге, где он — рефери.

— Вот уж эта мне техника! — цокает языком Вина, кивая в сторону медицинского оборудования. — Может, она и хороша, когда надо лечить зубы, но она ведь ничего не понимает, ничего не может объяснить, а потому и пользы от нее никакой.

— Это лучшее, что можно купить за деньги. Она поддерживала в нем жизнь, — печально отвечает Спента, не понимая, почему в ее голосе звучат виноватые нотки, почему она как бы оправдывается.