Грация Верасани - Оглянись назад, детка!

— Она — жена музыканта.

Я глотнула пива.

— Да.

Взяв газету, я стала ее листать. Ни одной статьи, в которой бы говорилось о расследовании по делу Донателлы Верце. Возможно, когда найдут ее убийцу, о ней снова заговорят, а потом окончательно забудут.

— Итак, — спросил он, постукивая по столу пальцами, — зачем ты мне звонила?

— Потому что у тебя всегда включен сотовый телефон.

— Верно. И, конечно, не для того, чтобы быстренько потрахаться, учитывая то, что ты сказала в последний раз.

— А что я сказала?

Он понизил голос.

— Что никогда не кончаешь.

— Почти никогда, — поправила я его.

— Еще хуже. — Его смех напоминал рыдание. — А как твой парнишка?

— Какой парнишка?

— Тот, с которым тебя постоянно видят. Среди сорокалетних женщин теперь это модно, не так ли?

Мой смех сбил его с толку.

— Разве ты не спишь с ним?

— Джиджи, эту глупость, трахаться с теми, кто на двадцать лет моложе, я оставляю исключительно мужчинам.

— Знаешь, мне девчонки никогда не нравились.

Я посмотрела на него.

— Объясни мне одну вещь. Почему ты спишь со мной? Точно не из-за моего тела.

Он закурил «Пэлл-Мэлл».

— Джорджиа, ты всегда недооцениваешь себя.

В три часа утра мы с Джиджо Марини валялись в постели в безымянной комнате, снятой за несколько евро в пансионе «Астор». Его жене придется еще раз поверить, что после джемсейшн он зашел в один из кабаков с другими джазменами посидеть допоздна и выпить.

Стоило ему распахнуть мою ветровку и просунуть руку под свитер, как я подумала, что разницы между тем, занимаюсь я с ним сексом или не занимаюсь, никакой. Мой безразличный взгляд охладил его пыл, и теперь я, как когда-то делали моя мать и сестра, смотрела из этой комнаты куда-то вдаль.

— Хочешь, я погашу свет?

— Я хочу, чтобы ты пошел домой.

Джиджи Марини встал с постели и заходил по комнате.

— Ты и вправду странная.

Я кивнула.

— Ладно, ухожу. А что ты будешь делать?

Я потрясла пузырьком с глазными каплями.

— Комнату ты все равно уже оплатил.

Скажи мне, что это не было игрой, Ада, скажи, что ты уже думала об этом и что дело не только в экстазе человека, потерявшего контроль, как в той песне группы «Joy Division». Скажи мне, что боль была слишком невыносимой и что ее надо было остановить любым способом и любой ценой, поэтому ты имела это чертово право — мы все его имеем — расстаться со своей жизнью, как с теплым пальто, в котором жарко и которое ты должна снять, чтобы ощутить легкость и сказать самой себе: «Ура! Я это сделала и ничего больше не чувствую, мне ни холодно, ни жарко, мне не надо никого любить и ненавидеть, я мертва и в надежном месте, занимайтесь собой, у меня все хорошо, следующие реплики — теперь за вами!»

Я закрыла глаза.

— Ты промокнешь и простудишься, — сказала я ей.

Она равнодушно пожала плечами, не убирая руки из окна. Мы были в нашем доме у моря, в Лидо-ди-Савио, и слышали разговор папы с тетей Лидией в соседней комнате. Это было первое лето без мамы. Невыносимая жара принесла грозу со множеством вспышек желтых молний, прорезавших небо, как в комиксах. Вдали виднелось море, и Ада представляла фосфоресцирующие хвосты угрей и перевернутых на песке крабов.

— Влезай обратно, — сказала я и потянула ее за мокрый рукав ночной рубашки. Она оттолкнула меня.

Из окна небольшой виллы, стоявшей напротив, отодвинув край шторы, на нее смотрел мужчина. Ада, криво усмехаясь, с оцепеневшим, как у чужестранки взглядом, сняла с себя ночную рубашку и уперлась грудями в стекло окна. Мужчина спустил брюки и принялся онанировать.

Когда я вошла в свой кабинет, в кожаном кресле сидел только что вернувшийся из Швейцарии инженер Гвидо Комолли: высокий, худой и бледный, он напоминал одну из тех тонких сигарет, которые курила его дочь. Мы быстро пожали друг другу руки, и я достала из письменного стола фотоальбом, переплетенный в коричневую кожу, с фотографиями синьоры Комолли и ее любовника.

Отец Гайи с тревожным вниманием, прищурив маленькие и водянистые глаза, иногда цинично усмехаясь, рассматривал фотографии.

— У Боккаччио в «Дакамероне» Мессер Россильоне заставляет жену съесть сердце ее любовника.

Сказав это, он достал из бумажника чековую книжку и выписал мне чек. В данный момент меня беспокоила не столько его жена и ее любовник, сколько Гайа.

— Что будете теперь делать? — спросила я.

Может быть, он презирал меня за мою наивность.