Грация Верасани: Оглянись назад, детка!

Я сидела на табурете в баре на улице Гоито со своим привычным бокалом, на четверть наполненным джином с лимоном. Тридцатилетняя барменша с заостренными чертами лица и копной огненно-рыжих волос обслуживала мужчину в футболке с накачанными как у тяжелоатлета бицепсами. Взглядом, затуманенным алкоголем, я едва различала находящихся в баре людей и то, что творится вокруг. Смутно видела висящие на стенах репродукции картин импрессионистов и мужчину с низким лбом и глубоко посаженными глазами. Он смотрел на меня с легкой усмешкой. Я пожала плечами и медленно отвернулась. Попыталась напрячь мускулатуру рук, но при каждом движении ощущала на себе тонны веса, в животе все сжималось, того и гляди стошнит.

Я сползла с табурета и с трудом сделала несколько шагов; барменша равнодушно поинтересовалась, все ли у меня в порядке. Сердце билось быстро, кровь прилила к голове, я схватилась за деревянную стойку бара.

— He много ли ты выпила? — равнодушно повторила свой вопрос барменша.

Я не была уверена, смогу ли выйти из бара. Наконец мне удалось опереться на дверцу своего старого «Ситроена» и закурить сигарету «Кэмел».

В кармане ветровки все еще лежала записка от Альдо: «Дорогая Джорджии, переезжая в тысячный раз с одной квартиры на другую, нашел внутри чемодана письма, которые Ада присылала мне из Рима…»

Я вдохнула холодный зимний воздух и выдохнула сигаретный дым, раздумывая, вести ли мне машину самой или, может быть, дойти до ближайшей стоянки такси.

Был уже час ночи, но, будучи в сильном подпитии, мне с трудом удавалось следить за временем; я вдруг рассмеялась при мысли, сколько людей умерло после грандиозной попойки или употребляя алкоголь с наркотиками. Джимми Хендрикс, Джон Белуши…

Я остановила какого-то типа:

— Ты смотрел «Блеск в траве?»

Он взглянул на меня с удивлением, не вынимая рук из глубоких карманов оранжевой куртки.

— Вспоминай, фильм с Натали Вуд и Уорреном Битти.

Незнакомец помотал бритой головой и решительно вошел в бар.

Я последовала за ним и потянула его за рукав:

— Так вот, она его спрашивает: «Ты счастлив?» И Уоррен отвечает. «Я никогда не задаю себе этот вопрос».

Незнакомец резко оттолкнул меня, и я упала, смеясь, обхватив лицо руками. Вышибала любезно помог мне подняться.

Чуть позже, сидя за рулем и с трудом пробираясь сквозь слепящий свет ночных фонарей, я все же ощущала довольно ясно присутствие той записки в левом кармане. Я была уверена, что если мне очень повезет и я доберусь до дома, то первое, что увижу на стеклянном столике в гостиной, будет коробка из-под обуви, до отказа набитая письмами от девушки, которая шестнадцать лет назад была жива.

Дождя не было, но я включила дворники. От всею, что было намешано и выпито, мне стало холодно. Черт! Этот чертов алкоголь, который я, принимая во внимание мою психическую уравновешенность, всегда считала лучшим средством, чтобы расслабиться. Нет, я не собираюсь стать жертвой этой чертовой ловушки, мне совсем не хочется снова оказаться в дерьме и тем более узнать, почему Ада смоталась и почему у меня была именно такая, а не другая семья.

Я из тех, кто смотрит только вперед и исследует других, а не себя. У меня нет никакого желания отыскивать свой «черный ящик».

Я работаю частным детективом, но прытью» какой должны обладать люди, занимающиеся подобной деятельностью, не могу похвастаться. Однако алкоголь обладает удивительной силой.

На первом светофоре, открыв дверцу, я вдохнула свежий воздух. Снова включила двигатель. Ужасно хотелось спать, во рту был горький при вкус, дыхание участилось. Посмотрев в зеркало заднего обзора, я включила заднюю скорость и развернулась.

Кругом все заросло репейником, и мне пришлось здорово поработать руками, чтобы открыть себе проход. Я оказалась прямо перед могильной плитой Ады, которая находилась рядом с могилой бабушки Лины. В металлической вазе стояли пластмассовые гвоздики: отец, видно, давно сюда не захаживал. Мама покоилась с другой стороны в серебряной урне. Мою сестру погребли в черной шляпе-котелке и дымчатых чулках. Она улыбалась мне с овальной фотографии, похожей на фотографию матери в возрасте чуть старше двадцати лет. Бабушка Лина, напротив, своим орлиным носом, тонкими, бледными губами и надутым видом, казалось, говорила: «Здесь не так уж и плохо».

Пошатываясь, я пошла по усыпанной щебенкой дорожке. На одной из могильных плит с ангелочком из бетона были написаны имя ребенка и единственная дата: 24 февраля 1999 года. Все случилось в один день: рождение и смерть. Мне вспомнился день похорон матери: Мы с Адой были одинаково одеты, ее хрупкое тело содрогалось от плача, мое — неуклюже вздрагивало от холода. Уходя с кладбища, я смотрела, как она вытирала глаза рукавом зеленой курточки.