Алекс Тарн - Это сладкое слово — «свобода»

Недавно включаю телевизор, а там — кино. Называется «Это сладкое слово — „свобода“». Кино я смотреть не стал, а вот название мне сразу покатило. Слова-то ведь и в самом деле вкус имеют. Есть слова — как конфетки, после них во рту приятный вкус остается. Свобода, равенство, братство… Скажешь, к примеру, «свобода»… и так хорошо делается, будто леденец пососал. Жаль только, вкус этот долго не держится.

А, собственно, почему не держится? — А потому, что из наружно существующей действительности, вместе с потребляемым внутрь воздухом, лезет в нас всякая дрянь, пакость всякая непотребная. И рады бы мы ее не пускать, так ведь для этого надо не дышать, то есть, в конечном счете, не жить. Эх, если бы можно было жить, не дыша! Тогда-то уж точно все братья были бы равны и свободны. Так нет ведь… Но — не беда; для исправления дурного вкуса всего-то и надо — еще раз сладкое слово сказать. И все дела. И мир опять предстанет странным, закутанным в цветной дурман. Или как там?.. — туман?.. Ну да неважно — туман, дурман — какая разница?

Есть и другие вкусы. Есть слова — как плевки; у них устойчивый вкус адреналина. Они незаменимы для мобилизации организма при виде врага. Увидел врага — так сразу и плюешь в него: «фашист»! — и тут же под языком такое мобилизационное ощущение образуется, что прямо хоть на лоб табличку «все ушли на фронт» прибивай. Или не прибивай… просто скажи, к примеру: «свобода», и — хоп — опять сладко. Красота!

Но все это, конечно, кино, игра воображения, вкусовые галлюцинации. А в наружной действительности все иначе. Что там с ней делать, с этой свободой? Мне вот, например, непременно требуется какое-нибудь занятие, иначе я на стенку от скуки лезу. А занят — значит несвободен. Тут или — или, как в общественном туалете: занято?.. — нет, свободно!.. — ну, тогда заходи! Только вот мы все больше заняты. Что ж поделать — жизнь такая сумасшедшая, мечешься как ненормальный, все быстрее и быстрее… не вздохнуть. Цивилизация в канализации… Иногда думаешь — ну ее к черту, цивилизацию эту; вот бы зашвырнуться куда-нибудь в девственные джунгли, вот бы жить по-другому, проще, свободнее…

Коли уж зашла речь про джунгли… вспомнилась мне тут одна правдивейшая история про вождя африканского племени пигмеев. Пигмеи, если кто не знает — самые гордые и свободные люди на этой планете, даром что ростом не вышли. Живут они глубоко в лесу, за высокими горами, за быстрыми реками, куда никто, кроме них, ни за что не доберется. А им и не надо никого, они сами с усами. Почему они самые свободные? Да потому, что не придумывают себе пигмеи лишних проблем, живут сегодняшним днем, про запас не откладывают, в послезавтра не заглядывают, о позавчерашнем не вспоминают. Вот и выходит, что заняты они только самым необходимым. А все остальное время — свободны. Давайте-ка скажем это слово еще раз — свободны! Чувствуете, как сладко стало под языком? Завидуете? Не спешите завидовать…

Племя, о котором идет речь, было совсем маленьким, скорее даже род, чем племя; случались годы, что человек до пятидесяти доходило, если, конечно, лесной дух не сердился. А вождя их звали… надо же, забыл… звали его… Баакаа?.. Мбути?.. нет, забыл. Пусть будет — Леон, чисто для удобства… хорошее имя — Леон, и для вождя подходящее. Хотя львов там, в конголезском лесу, нету, все больше слоны.

Итак, пигмеи, как я уже говорил, — народ свободный; вождей там, как правило, чтут, но особо на это дело не западают, так что культа личности — никакого. Тем не менее, лучший кусок слоновьего хобота Леон получал регулярно, хотя на охоту давно уже не ходил. И никто, заметьте, это право у него не оспаривал, что, кстати, странно — ведь многие даже и думать не мечтали о подобном деликатесе. А все почему? А все потому, что была у Леона, как и у всякого вождя, важная моральная обязанность. Любой пигмей, не важно какого пола и возраста, мог в любой час дня или ночи прийти к нему за особой, совершенно специфической помощью.

Дело в том, что время от времени люди начинали ощущать какое-то непонятное беспокойство. Нет, это был не страх — ведь нет на земле охотников отважнее пигмеев. Это было что-то такое… так и не скажешь… что-то гнетущее, когда — в низу живота, а когда — и под ложечкой… что-то крайне неприятное и мешающее жить, охотиться, ловить рыбу и рожать детей.

Слава лесному духу, от этой беды имелось лекарство. Когда-то, в незапамятные времена, некий мудрец растолковал пигмеям — что к чему. Противное гложущее чувство именовалось чувством излишней свободы, и излечивалось чрезвычайно просто. Для этого-то и существовал вождь. Конечно, не только для этого — были у него и всякие другие обязанности, но эта не без основания полагалась самой необходимой.