Ольга Славникова - Легкая голова

Несколько раз в метро помаячил дед. Обычно, когда вагон с Люсей и Максимом Т. Ермаковым трогался, деда Валера стоял на платформе, его могильные лохмотья рвались от поднятого поездом воющего вихря, и, как бы скоро его ни проносило мимо окна, Максим Т. Ермаков успевал разглядеть, что серая кожаная маска на черепе покойника выражает тревогу и грусть. Однажды деда Валера тоже, будто костяной кузнечик, запрыгнул в вагон и стал протискиваться, складываясь на манер парусинового стула, между стесненными пассажирами. Он явно стремился привлечь внимание Максима Т. Ермакова и палкой показывал ему на женские черные сумки, мешковатые, с большими поцарапанными пряжками, но, поскольку такие были в вагоне у каждой второй, Максим Т. Ермаков не понял, что именно дед пытался ему сообщить.

Однако деда Валера явно сигнализировал, что в метро нехорошо — то есть подтверждал ощущения самого Максима Т. Ермакова. А Максим Т. Ермаков ощущал, что туннели и станции метро, будучи частью всей системы московских подземелий, частью корневой системы той огромной пустоты, что всегда стояла, с кроной из туч, над перенаселенной и страшной Москвой, — что эти корни начинают постепенно умирать. Отсюда спертый воздух и тусклый свет, и звенящее чувство опасности, которое не оставляло Максима Т. Ермакова до той минуты, пока он, наконец, не выводил полурастерзанную Люсю из тяжелых, мотавшихся и бивших плашмя стеклянных дверей. Насилу он уговорил ее не спускаться больше в подземку. В «тойоте» было совсем другое дело. Выезжали, конечно, на час раньше, сонные, накачанные кофеином, но в машине было тепло, тихо бормотало радио, и струи зимнего дождя на стеклах, подсвеченные уличным электричеством, были символом счастья, будто елочная мишура.

По выходным, вместо культур-мультура, они полюбили ходить по магазинам. Сперва Максим Т. Ермаков опасался соваться в шопы, ожидая, что продавщицы в зале завизжат, а дюжие охранники прямо на глазах у Люси выкинут его на улицу, в полужидкий снег. Но ничего такого не происходило, и Максим Т. Ермаков с гордым чувством хозяина жизни катил перед собой дребезжащую тележку с покупками, с интересом представляя, как он будет через некоторое время вот так же катить коляску с лупоглазым упитанным младенцем. Оказалось, что Люся, обладательница квартиры стоимостью под два миллиона долларов, ни разу не пробовала ни манго, ни авокадо, ни даже копченого осетра. Через Люсю, через ее благоговение перед всей этой роскошью из рядовых супермаркетов, Максим Т. Ермаков заново полюбил еду. По вечерам они устраивали дома настоящие обжираловки, оргии пищи: жарили до янтарного жира громадные свиные отбивные, кромсали колбасы и балыки, хватали вперемешку сладкое, кислое, соленое, облизывали растопыренные пальцы, все десять разного вкуса. На кухонном столе у них было как на палитре вдохновенного живописца — намазано, грязно, пестро. Несмотря на ужасающее количество килокалорий, поглощаемых до двенадцати ночи, они не прибавляли в весе. Максим Т. Ермаков как вышел из болезни, так и остался полурастаявшим, кожа висела на нем, будто потеки стеарина на горящей свечке. Он действительно ощущал внутри постоянное тепло, какое, вероятно, чувствует свеча, когда от собственного пламени становится телесно-теплой и обретает ту самую полупрозрачность, какая свойственна молодой человеческой плоти; вероятно, вся тяжелая пища сгорала в этом огне без следа.

Максиму Т. Ермакову из-за изменения размеров пришлось целиком переодеться. Теперь он уже не сильно интересовался брендами и ловил себя на равнодушии к люксу, ко всем этим нежным фактурам, золотым логотипам, фирменным принтам; зато Маленькая Люся с восторгом изучала мужской ассортимент и откапывала по бутикам то свитер, то костюм, без которого никак. Ехали за свитером, ехали за костюмом; отделение монументального, похожего на пузатую карету, платяного шкафа, которое Маленькая Люся отвела под мужское, было уже полностью забито, и чтобы повесить обновку, приходилось теснить на две стороны грузную стену одежды. На причудливой створе шкафа тихо светилось овальное зеркало, оплетенное резной виноградной лозой и похожее от старости на зеленоватую мутную слюду; в нем Максим Т. Ермаков отражался в виде героя черно-белого фильма, и было что-то романтическое в его худобе, треугольных темных подглазьях, в глубоком взгляде исподлобья. Наконец Максим Т. Ермаков поверил, что в своей собственной жизни он и правда главный герой.