Ференц Мора - Дочь четырех отцов

Мне показалось, что она вот-вот разрыдается, я тут же сделался очень серьезен и даже немного обиделся. Возможно, у меня как у романиста есть просчеты, но мое знание людей никак нельзя ставить под сомнение, и мне особенно больно, что именно Андялка в нем усомнилась. Я бы, пожалуй, сказал ей об этом, но стоило мне заметить, что глаза у нее подернулись влагой, как у меня самого увлажнились ресницы. Бедняжка уже сожалела о нанесенной мне обиде! Ах, глупышка, если бы все сердца были столь же прозрачными кристаллами, как твое!

— Разве я сказал, что осуждаю Мари Маляршу? Напротив, мне жаль ее от всего сердца. Но если я признаю, что бывают в жизни ситуации, которых не разрешишь ничем, кроме побега, то и вы, дорогая, признайте, что для романа это тоже самый разумный выход.

— Ну хорошо, — Андялка улыбнулась, сменив гнев на милость, и сама взяла меня за руку. — При одном условии: художник должен остаться в живых. Если уж непременно нужно кого-нибудь умертвить, так пусть лучше умрет рыбак, он — дикарь, по нем никто особенно не заплачет, а художник умирать не должен.

Просто диву даешься: даже самая интеллигентная женщина не в состоянии понять истинного трагизма! Я запротестовал чуть ли не в отчаянии:

— Хотел бы я знать, Андялка, как вы это себе представляете? Ведь художник увел у рыбака жену и должен понести наказание. Пусть хоть в романе будет нравственный миропорядок.

— Славный миропорядочек, нечего сказать, — упорствовала Андялка. — Такая необыкновенная личность, художник — и гибнет из-за каких-то жалких человечков-лилипутиков. Художник должен понять, что он не чета этим букашкам, случайно оказавшимся на его пути, пусть позволит им лететь, куда им вздумается, а сам посмеется им вслед, а потом возьмет свою кисть и нарисует художника-великана, у ног которого копошится муравьиное племя, меж тем как сам он беседует с богами.

Она встала с дивана и подошла ко мне вплотную.

— Не смейтесь надо мною, хоть я и говорила сейчас так, как говорят в романах.

— Ну что вы, — я тоже поднялся, — я не смеюсь даже тогда, когда в романах говорят так, как никогда не говорят в действительности. Я признаю, что это в порядке вещей, речь добропорядочного персонажа не должна оставлять ни малейших сомнений в том, что он — персонаж, а не живой человек. Другими словами, он не имеет права сказать «э-э!», он может сказать только «ба!». Особенно тщательно следует избегать характерных небрежностей типа: «ну», «вот» и «значит». Боюсь, что критики как раз в том нас и упрекнут, что персонажи нашего романа говорят недостаточно литературно. Я не раз пытался заставить их говорить на манер Д’Аннунцио [150] Д’Аннунцио Габриеле (1863–1938) — итальянский писатель, изощренный стилист. , но по бедности моей не могу отдать их учиться искусству декламации.

— Шутками вам не отделаться, господин председатель. Если вы меня любите, художник не умрет!

С этими словами она положила руки мне на грудь, их жар опалил меня сквозь шелковую рубашку. Эту минуту я буду вспоминать и на смертном одре. Я не забуду ее и тогда, когда стану жалким пузырьком в водах Леты.

И все-таки художник должен был умереть! Если бы Андялка попросила меня не кончать роман, чтобы он вошел в историю литературы в качестве наброска на благо какого-нибудь юного преподавателя средней школы, который лет сто спустя напишет пяток статей с продолжением о предполагаемых причинах незавершенности (сложность общественных отношений, высокие цены на бумагу и т. п.), — я бы охотно послушался. Если б она попросила у меня рукопись, чтобы всю жизнь пробовать на ней щипцы для завивки, — я был бы счастлив предоставить ей это право. Но пожертвовать смертью главного героя, сохранить ему жизнь по протекции, в то время как по романным законам ему надлежит погибнуть, — нет, этого я не сделаю даже ценою собственного счастья.

С половины четвертого дня до половины третьего ночи я не вставал из-за письменного стола. (Призывы прислуги к ужину были оставлены мною без внимания. Фидель же так рьяно заливал на пасеке волнения дня, что в результате заснул непробудным сном, и храп его до полуночи сотрясал листья дикого винограда.) Жена художника и помощник нотариуса сбежали темной ночью, под крик перепелки, благополучно добрались до города и обвенчались в полном соответствии с пожеланиями Андялки. Прочим юным читательницам это тоже должно понравиться, да и матушки обретут в такой развязке успокоение. Не исключено, что молодой человек возьмется за ум, сдаст экзамены, а натурщица облагородится в новом браке, и тогда Пречистая Дева сжалится над ними и благословит их союз ребеночком; но это все следует препоручить читательской фантазии, а я не стану писать еще один том ему в угоду — при нынешней-то дороговизне. Да и потом, эти двое были всего лишь эпизодическими персонажами в истории художника.