Осама Дадзай - ЗАКАТНОЕ СОЛНЦЕ

— Эй, Кину-тян, еще сакэ, — донесся крик из соседней комнаты.

— Иду, иду — послышалось в ответ из кухни, и оттуда с подносом, на котором стоял десяток кувшинчиков, появилась служанка, так называемая Кину-тян — женщина лет тридцати в изящном полосатом кимоно.

— Подожди-ка, — остановила ее хозяйка. — Сюда тоже принеси парочку, — улыбаясь, распорядилась она. — И еще, Кину-тян, не в службу а в дружбу, сбегай-ка в соседнюю лавчонку, принеси две порции лапши.

Мы с Тиэ-тян устроились рядом возле хибати и приложили руки к теплой стенке.

— Подтяните к себе одеяло. Очень уж похолодало. Хотите выпить? — хозяйка плеснула немного сакэ в свою чашку из-под чая, потом наполнила еще две чашечки. И мы втроем молча выпили.

— А вы умеете пить, — почему-то растроганно сказала хозяйка.

Послышался скрежет открываемой наружной двери.

— Сэнсэй, вот, я принес, — послышался молодой мужской голос. — Уж очень наш начальник прижимист. Как я ни настаивал на двадцати тысячах, удалось получить только десять.

— Чек? — произнес хрипловатый голос Уэхары.

— Нет, наличные. Вы уж извините…

— Ничего страшного, сейчас напишу расписку.

Все это время не умолкал звон бокалов и продолжала звучать странная песня «гильотина, гильотина, чур-чур-чур».

— А как Наодзи-сан? — вдруг посерьезнев, спросила хозяйка.

Я вздрогнула, пораженная в самое сердце.

— Не знаю. Что я ему, сторож? — смутилась Тиэ-тян и очень мило покраснела.

— Не поссорились ли они с Уэхара-сан? А то, бывало, водой не разольешь… — спокойно сказала хозяйка.

— Говорят, он теперь увлекается танцами. И вроде бы завел себе какую-то танцорку.

— Боюсь, он плохо кончит. Вино, а теперь еще и женщины.

— Еще бы, ученик сэнсэя!

— Ну еще неизвестно, у кого более дурные наклонности. Ох уж эти мне маменькины сынки…

— Знаете, — улыбнувшись, вставила я, — а ведь я сестра Наодзи.

Пораженная хозяйка уставилась на меня, а Тиэ-тян совершенно спокойно сказала:

— Вы с ним очень похожи. Увидев вас в полутьме у входа, я просто обомлела от удивления. Мне сначала показалось, уж не Наодзи ли пришел?

— Вот оно как… Значит, госпожа изволит приходиться ему сестрой? — спросила хозяйка уже совершенно другим тоном. — Такая честь для нашей развалюхи… Значит, вы и раньше были знакомы с Уэхара-сан?

— Да, мы встречались лет шесть тому назад, — запинаясь, проговорила я и, опустив голову, едва не расплакалась.

— Ну, вот и готово, — служанка поставила перед нами пиалы с лапшой.

— Угощайтесь, пока не остыло, — сказала хозяйка.

— Спасибо.

Я низко склонилась над пиалой, от которой поднимался пар, и стала быстро втягивать в себя лапшу. Мне казалось, что еще никогда в жизни я не чувствовала себя такой одинокой и потерянной, как в этот миг. Тут, бормоча себе под нос: «гильотина, гильотина, чур-чур-чур, гильотина, гильотина, чур-чур-чур…», — вошел Уэхара. Плюхнувшись рядом со мной, он протянул хозяйке большой конверт.

Даже не заглянув в конверт, хозяйка сунула его в ящик хибати и, улыбнувшись, сказала:

— Надеюсь, вы помните, что это еще не все?

— Остальное потом. В будущем году.

— Хотелось бы верить.

Десять тысяч йен! Интересно, сколько можно купить на них лампочек? Я уж не говорю о том, что на такие деньги я могла бы прожить целый год.

Ах, эти люди ведут себя как-то неправильно! Или они просто не могут жить иначе, точно так же, как я не могу жить без своей любви? Коль скоро человек пришел в этот мир, он должен прожить свою жизнь до конца, а раз так, то вряд ли можно ненавидеть людей за то, что они спешат приблизить этот конец. Жить! Жить! Какой же это огромный, изнуряющий, напряженный труд!

— И все же. — проговорил мужской голос в соседней комнате, — для того, чтобы выжить в этом проклятом Токио, нужно только одно — умение кидать на ходу: «Здравствуйте!» — право, более лицемерного приветствия не придумаешь. Требовать от людей таких добродетелей, как великодушие, искренность — все равно что пытаться за ноги вытащить из петли повешенного. Великодушие? Искренность? Тьфу! С ними не проживешь! А если ты не умеешь небрежно раскланиваться, у тебя есть только три пути. Первый — вернуться в деревню, на землю, второй — покончить с собой, и третий — стать сутенером.

— Есть и еще один путь — пить горькую, вытягивая денежки у Уэхары, — произнес другой голос.

«Гильотина, гильотина, чур-чур-чур, гильотина, гильотина, чур-чур-чур…»

— Ночевать-то, наверное, негде? — тихо, словно про себя, проговорил Уэхара.