Наталья Ключарева - Деревня дураков (сборник)

В Париже можно часами глазеть на витрины – не из потребительского, а из эстетического интереса. Всякий лавочник здесь – художник с безупречным вкусом, так укладывающий на прилавке свои помидоры и перцы, что обычная снедь преображается в натюрморт, а поход на рынок соперничает с визитом в галерею.

Парижане вообще всё делают со вкусом. Капитан прогулочного пароходика, похожий больше на молодого аспиранта, чем на моряка, так вел корабль, а матрос – огромный негр с квадратными плечами – так отдавал швартовый, что от них было невозможно отвести взгляд.

Для парижанина нет проходных (между важными событиями) моментов, в которые можно позволить себе жить вполсилы и выглядеть абы как. Женщины здесь ездят на велосипедах в ажурных чулках, коротких платьях и туфлях с высокими каблуками. А на мосту Александра Третьего я видела юношу в элегантнейшем песочном костюме – он ехал на маленьком детском самокате. И это выглядело не смешно, а стильно и естественно – комильфо – в Париже я наконец поняла, что называл Пушкин этим действительно, непереводимым словом. Когда не можешь объяснить, в чем дело, а просто смотришь и безошибочно знаешь, что это – оно, а вот это – нет, мимо.

В Париже как-то перестраивается зрение, и начинаешь замечать и выхватывать из потока жизни совершенные мгновения, нерукотворные картины. Учишься видеть красоту – и она раскрывается тебе навстречу. И оказывается, что красивым может быть решительно всё, вплоть до водосточной трубы и дверной ручки. Главное – воспитать в себе эту внимательность, включить глаза.

Вот девушка, сидящая на каменной балюстраде, откусывает плод с ярко-алой мякотью. Он вспыхивает на солнце, и в унисон горят волосы девушки – точно такого же, невозможно алого цвета.

Вот неведомо откуда взявшаяся цапля влетает в луч синего прожектора, освещающего Эйфелеву башню. И летит над головами разноязыкой толпы – медленная синяя птица. И у мира на секунду будто выключают звук, и остается только взмах ее синих крыльев, размеренный, как дыхание спящего.

Вот человек в белых, без единого пятнышка, штанах спит поперек оживленной улицы, у его головы – недопитая бутылка шаманского. Рядом притормозил на светофоре мотоциклист, и стало слышно, что он напевает внутри своего шлема, в котором отражаются огни Больших Бульваров.

Продавец колониальных товаров Жан похож на Сократа, и даже у нищего, живущего под мостом, тонкие черты лица, царственная осанка и небрежно перекинутый через плечо драный шарф.

Париж – это карусель, головокружение. Внутри готических храмов хочется поскорей схватиться за что-нибудь неподвижное. Пол плывет из-под ног, едва отпустишь взгляд скользить по этим сводам, похожим на бесконечное каменное эхо. Делаешь шаг, и всё поворачивается, как в калейдоскопе. Затягивают в себя воронки витражных роз, закручивают вокруг своей оси узкие лестницы, ввинчивающиеся в небо.

А парижские карусели! На каждом углу завороженно взмывают вверх и опускаются вниз сосредоточенные дети, оседлавшие белых с золочеными гривами коней. Даже станция метро у Лувра называется «Карусель». А само метро – сплошные виражи, и вагон кренится, выгибается в разные стороны. Всё кружится, всюду – кружева, даже Эйфелева башня кружевная.

Но больше всего, конечно, кружат голову взгляды. Те самые, внимательные, от которых всё делается красивым. Воздух здесь буквально наэлектризован – это люди смотрят друг на друга. Так смотрят, что женщина – до глубокой старости остается женщиной, мужчина – мужчиной. И девочка в песочнице обжигает взглядом через плечо мальчика, играющего рядом. Париж – это город людей, которым нравится быть вместе, которые все немножечко влюблены. Отсюда – ощущение непрерывного праздника, карнавала, радостная щекотка в горле – как от шампанского.

Может быть, именно постоянная готовность к новым встречам, нацеленность на контакт делает парижан такими живыми. Не в смысле южной солнечной оживленности, живости характера, а именно живыми, присутствующими в каждом моменте жизни на все сто, полностью, без остатка.

В Ботаническом саду, в тени цветущей магнолии величественный старец, похожий на Тургенева, о чем-то говорит девушке, присевшей у его ног. С таким жаром, с такими драматическими интонациями, что издалека кажется, будто речь идет по меньшей мере о смысле жизни. Но прислушиваешься, и оказывается, что старец рассказывает… об удобрениях. Рассказывает блестяще, увлекательно, остроумно, не экономя себя. Самое важное дело – то, которое ты делаешь сейчас. В Париже это непреложный закон. Может быть, поэтому у них всё так ладно и ловко получается?