Наталья Ключарева - Деревня дураков (сборник)

– Нет-нет, гуляйте, – заплетающимся языком ответил Митя.

– Я и так гуляю, – осмелела девочка. – Пойдемте вместе до калитки прогуляемся. Я вам кое-что расскажу.

И Митя поплелся за своей ученицей, прилежно внимая повествованию о Паше. Внезапно обретя свежего слушателя, та излила на него всю историю, начиная с новогодней дискотеки в седьмом классе, когда она впервые втюхалась в Матвеева.

– А чего вы молчите? – спохватилась Анжелика, у которой от длинного монолога пересохло во рту. – Скажите тоже чего-нибудь. Посоветуйте, как быть.

– Да я в этих делах не особо сведущ, – пробормотал Митя.

«Оно и видно!» – ехидно подумала Анжелика.

– Может, вам попытаться на других молодых людей обратить внимание?

– На кого?! – вскричала Анжелика, заподозрив, что Митя намекает на себя. – У нас в классе всего трое. В Саню – не могу, пробовала. Он хоть и умный, но такой квазиморда! Зубы во все стороны, волосенки жиденькие. Васенька – тот вообще не считается. Это все равно что в памятник Ленину влюбиться!

– Ленину?

– Ну да! У Васеньки уже плешь на полголовы, к последнему звонку – глядишь, совсем полысеет.

– А почему в памятник?

– А вы что, Ленина живьем видели?

Разговор с красневшим от каждого взгляда учителем тоже не удовлетворил Анжелику. Правда, она решила, что Митя в нее тайно влюблен. И это ее немножко утешило.

«Пускай помучается», – подумала она и задумчиво пошла вдоль заборов, выискивая, кому бы еще рассказать свой большой секрет.

Дверь в церковь была открыта. Анжелика одернула короткую майку, не доходившую до пупка, и вступила в прохладный сумрак.

Шла исповедь. Рядом с высоким отцом Константином, согнувшимся почти вдвое, стояла низенькая старушка Анна Марковна Фролова, которую для простоты звали Морковной, и рапортовала на всю ивановскую:

– Надумала я картошку окучивать. Благословите, батюшка!

– Трудитесь с Богом. А о грехах-то – что?

– Какие у меня грехи! Дожить бы до восьмидесяти! Там пенсию повышенную дают…

– Не в чем, значит, каяться? А я слышал, вы вчера у магазина Евдокию Павловну матом крыли и даже поколотили сумкой с продуктами. Разве это дело?

– Дуньку-учительшу? Как есть отлупила! А чего, спрашивается, ее окаянный Кузька мне всю ограду спьяну разметал?

– В этом он не прав, конечно. А вы не правы в том, что ругаетесь и деретесь. В ваши-то годы.

– Да ты, поди, на ухо туговат, отец мой? Я ж тебе толкую: забор он мой своротил!

Следом за Морковной подошла Анжелика и громким шепотом поведала, что страшно страдает от несчастной любви.

– Любовь никогда не бывает несчастной, – возразил отец Константин, и Анжелика приоткрыла рот. – Потому что ничего не хочет для себя. Единственное ее желание – чтобы любимый был . И он есть. Чего же еще?

– Чтобы он был со мной!

– В тебе говорит желание обладать. Но любовь – это, наоборот, жажда отдавать. Значит – то, что с тобой, не любовь.

– Но сердце-то болит!

– А отчего болит? От обиды? От того, что на твое «хочу» нет немедленного «на», как в детстве? От уязвленного самолюбия? То есть, как ни крути, от самого себя. А любовь – это когда о себе вообще не помнишь.

– Такое только в кино бывает, – покачала головой Анжелика. – И потом – это же опасно! Так недолго и потерять себя!

– Если бы недолго! Нет ничего более живучего, чем наша самость, наше цепляние за свое «Я», затмевающее весь мир. Зато когда хоть на минуту удается о себе забыть – это такое счастье, такая свобода! Если б ты знала!

– Ой, нет. Это какое-то очень странное счастье. По мне, так счастье – это чтобы любимый тебя любил. И всегда был рядом.

– Да ведь именно так оно и есть, – почти про себя проговорил отец Константин, и Анжелика поняла, что это он уже о чем-то своем.

В воскресенье утром в Митине появилось новое лицо. Выйдя в начале службы из алтаря, отец Константин с удивлением заметил, что вместе с тремя старухами и круглым пенсионером Гавриловым на него смотрит незнакомая девочка.

Судя по всему, она была сильно старше Анжелики с Дашами, но назвать ее иначе как девочкой – язык не поворачивался. Настолько бесхитростным был ее взгляд: без двойного дна, без этой вечной оглядки на себя, обеспокоенности своей персоной. Так глядеть на мир умел еще разве что Минкин.

Лицо ее – без единой правильной черты – поражало. Движение, дышавшее в нем, было не оживлением, не переживанием, не живостью характера, а самой жизнью. И отец Константин вдруг с ужасом обнаружил, что все другие лица, обращенные к нему из полумрака, – мертвы, как выдернутые из розетки приборы: жми на любую кнопку – ничего не сработает.