Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Правда? — Доменико не проявил особого удив­ления.

— Правда. И много еще таких растений, не схожи они меж собой — у одних листья выделяют клейкий сок, другие душат насекомое узкими змеистыми листьями, — словом, на разные лады устроены, но у каждого из них есть настоящий, довольно большой цветок, который не вмешивается в дела своих листьев, по крайней мере с ви­ду кажется невинным, красивый цветок.

Беглец умолк, и Доменико облегченно отвернулся от него — неловко было не слушать, а тот очень уж долго рассказывал о цветах...

— А сам говорил — нет плохого дерева и плохого растения, — напомнил немного погодя Доменико и, по­скольку Беглец не поднял головы, перевел торжествую­щий взгляд на селение.

Но Беглец потянул его за ворот, придвинулся вплот­ную и тихо сказал:

— Одно знай твердо, Доменико: хищное растение взрастает на плохой почве, понимаешь, — на скверной поч­ве. Не растение виновато, что убивает насекомых, а поч­ва, место, где оно растет. Хорошенько запомни это, Доменико.

— А-а, — равнодушно отозвался Доменико. — Пошли-ка домой, а? По-моему, дождь собирается.

— Пошли. — Беглец встал. — Похоже, польет.

— У меня с утра крошки во рту не было, — сказал Доменико почему-то самодовольно. — Скучно здесь, верно?

— Нет, почему... Хорошо, земле на пользу.

— Дождь? Да, — и таким тоном, словно сказанное Беглецом запало ему в душу, спросил: — Значит, плохие растения на плохой почве взрастают?

— Да, — машинально подтвердил Беглец, — на болоте, в песках, в расщелинах скал...

— Чудно, верно?

— Да, чудно, — безразлично согласился Беглец — чув­ствовалось, думал уже о чем-то совсем другом.

Весной, когда тугие почки на деревьях превращались в крохотные плоды, люди на одну ночь покидали селе­ние. Задумчиво, смиренно собирали пожитки, потеплей укутывали младенцев и, погоняя перед собой скотину, пускались в путь, даже недужных увозили с собой на крытых, нудно скрипевших арбах. Шли, унося в себе тре­вожную тоску, но куда большей тревогой и печалью на­полнялось опустевшее, обезлюдевшее селение. Не остава­лось ни живой души, и только отец, слегка опершись о каменную ограду, смотрел на людей, медленно одоле­вавших склон и исчезавших за холмом. Там, за холмом, предстояло провести им предпраздничную ночь, в молча­ливом бдении просидеть у большого бушующего костра.

Один на один оставался отец с непривычной тишиной и не трогался с места, пока сумрак не окутывал окрест­ности. Неуловимо растекался и таял гомон одуревших птиц, цепенели деревья; прошелестит лист-другой — и снова тишь, тишь, тишина вязкой глухой чернотой обли­вала дома, дворы, дороги, и чудилось, расплывалось все, растворялось в смоляных парах, и, когда напитанный, на­сыщенный чернью воздух поглощал цвета и линии, отец зажигал лучину и шел по дороге. Неторопливо, неслыш­но ступал он, окутанный ночным таинством, и мерно колыхался вокруг слабый свет лучины. Плывший перед ним зыбкий круг блеклого света стремительно вскиды­вался на плетень и снова покорно стлался по траве, вол­ной переливался через ступеньки под ногами, а потом, тускло мерцая, покачивался в комнате. Стоя у подпирав­шего кровлю столба, отец оглядывал дом соседа. Лучина лила неверный свет на брошенные в углу постолы и цве­тастые ноговицы, на пестрый ковер, глиняные сосуды и деревянные ложки; зорко присматривался отец ко все­му, даже паутину в углах примечая в неясном свете, чут­ко касался ладонью стен, стульев, стола, словно и к мол­чанью вещей прислушивался. Обходил комнату и, прежде чем выйти, замирал на миг, а на стене пошатыва­лась покорная трепету пламени его удлиненная, изломан­ная углом рука, но сам отец держал лучину твердой, не­колебимо поднятой десницей и думал, глядя вдаль.

Медленно, мерно тянулась набрякшая тьмой ночь; казалось, спало все, но и у ночи имелись свои звуки, не­ведомо загадочные, пугающие, — где-то падала капля, та­кая малая и такая значимая в кромешной тьме, зловеще шуршала на стене дома связка сухой гвоздики, по­скрипывал плетень, свиристело бессонное насекомое, од­нако звуки эти нисколько не мешали отцу, он обходил дома крестьян и долго, задумчиво озирал их. Потом, когда чернота блекла и небо легчало, отец гасил лучину и взбирался на скалистое возвышение; медленно, так медленно рассветало, но как зримо прибавлялось свету... Все и вся вокруг всасывало тьму, порывисто налетал ве­терок, упруго расправлялись листья, всплывали над зем­лей дома и запевала какая-нибудь глупая, удалая птаха. Ее ликующий голос рассекал мглистый воздух, и отец с волнением обращал взор на далекий холм — оттуда за­темно шел народ! Шли пешком, полыхая в сизом возду­хе факелами, неся младенцев, шли взрослые и дети, старые и малые, добрые и злые, бездушные, грешные и безгрешные — шел народ!