Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— И мне нечего бояться?

Отец посмотрел на него задумчиво, потом положил руку ему на голову и сказал:

— Да, нечего бояться.

Пало бремя с души, он вздохнул облегченно и, вол­нуясь, хотел рассказать все отцу, все, что было с ним, что пережил, испытал за годы скитаний, но, взглянув на отца, понял — отец знал все, прекрасно знал все — таким был взгляд его, и Доменико смешался, опустил смущенно глаза. И ждал чего-то, что-то должно было случиться, ждал приговора отца, и отец сказал:

— Дважды жаловал тебе Одеяние, Доменико. Одарю тебя в третий раз — одарю тебя Словом.

Что это значило, что сказал отец... Доменико присел, растерянный.

— Знай, Доменико, Сокровенное Одеяние — это Сло­во. Да, до неба дошла весть о твоем скитании, но и нам, твоим близким, ты должен поведать, оставить об этом рассказ.

Сидел потупившись, слушал.

— Слово даст тебе создать города и страны, но ты, повелитель тобой сотворенных, будешь все же рабом всех и каждого. Ты даруешь им жизнь, тобой будут живы. Понял меня?

— Понял.

— И чем больше людей охватит и укроет Сокровен­ное Одеяние, тем богаче ты будешь и тем несчастней... Изведаешь муку и радость... Не упрекай меня в игре сло­вами, но ты будешь счастливейшим несчастливцем... Понимаешь?..

— Да.

— И имя тебе даю необычное — Доменико, от слов «доминус», «доминион» и «домен»... Не режет ли слух?

— Нет. Немного.

— Ничего, привыкнешь... И хотя ты должен уметь не­навидеть, помни, что движет землей. Понял меня? И никогда не расставайся с этим камнем, Доменико.

И повесил ему на шею Большой аметист на бечев­ке — царственный, несгорающий в пламени, сияющий ка­мень Анны-Марии.

— Он будет тяжелее камня.

Озноб пробирал скитальца.

— Очень темно? — спросил отец.

— Да, очень.

— Но меня видишь?

— Очень вижу.

— Запомни меня.

Скиталец сидел на берегу реки, растерянный и возвы­шенный, одухотворенный, и чувствовал на плече своем нетерпеливую руку слепого старца голиафа, что стоял за ним, — именно его должен был повести он в свое необыч­ное царство, в свои владения, но пока еще и сам не ведал как, не ведал пути... Куда он шел вообще... Не знал, что и как сказать, с чего начать... С рожденья своего?.. Нет, нет... Он искал слова на берегу вечно новой реки, тер­заясь в ночном лесу, и с надеждой устремил взор в дале­кий край неба — эге-е, рассветало... С рассвета начнет, так будет лучше... Вы же здесь еще, друг недоверчивый, дайте же руку мне напоследок и согласитесь, так будет лучше — спокойно закончить, ах, сдается, мы свыклись друг с другом, я все выполнял, как умел, что вам обещал по пути, и сейчас, завершая, хочу напомнить вам кое-что — вы, наверно, забыли, — я сказал вам, что нет и не было истории, которая имела бы конец, но не по­думайте, не воображайте, что попался я, — вот дошел до конца! Правда, по глупости у меня и то сорвалось, что всегда есть выход, и я нашел его. Не верите? Вот же я, тут, перед вами, в чем и когда я вас обманул, вот и сей­час... давайте прокрутим эту историю сначала, завертим с сааамого начала, с рассвета, — тьма была еще густой, лишь на одном краю неба поредела едва приметно. По­сле дождя с листа на лист тихо скатывались капли, и промокший, продрогший Беглец, настороженный, чутко вслушивался в эти иссякавшие шорохи. Лишь бы не топот копыт — никакой другой звук его не страшил. Все мерещился преследователь, и, обессиленный. он до боли впивался пальцам в мокрые сучья. В ночной темени его не обнаружили б, так прижался он к стволу, притаился, но сейчас, когда заерзал, окоченев от колкого рассветного холода, в поблекшем мраке явственно обозначилась его темная подрагивающая фигура. Сон заволакивал глаза, необоримо гнул ему голову. Хорошо хоть, сидел, давая роздых сбитым ногам, — изнурил подъем сюда, в эти горы. Здесь, на дереве, его и собаки не достали б — правда, лая и не слышалось. И страх отпустил, зато сразу напомнил о себе голод. Пошарил озябшими пальцами за пазухой, выудил корку хлеба. Неторопливо обгрызал ее, смакуя, продлевая сладостный вкус, но невелика была краюшка, скоро подъелась, и голод пронял еще сильнее. Взгляд Беглеца невольно потянулся к деревне — там собирался раздобыть еду. Из поблекшей тьмы уже выплывали дома. Снова вгляделся, и внезапно обуял его непонятный страх — нет, не гонитель страшил, наводило жуть что-то иное — как странно светало, необычно и странно... Никогда не видал он, чтоб листья очертались так зримо, так резко, и ограды подобной нигде не встречал — на его глазах становилась она неприступной, обретала мощь в призрачном свете... И из сумрачной дали подступали деревья, могучие камни величаво и мерно из земли выступали... И страшным, леденящим был ветер — такого под утро не бывало нигде... А тени... как странно, как тревожно метались тускло-смутные, жуткие тени, увлекаемы ветром... так тревож... так тревож... так тревож...