Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Нет.

— Но ведь... говорят, что уводите и убиваете в пытках.

— Да, я действительно увожу тех, кого смерть точно не минует, если не вмешаюсь. Но мне одному всех не спасти, и поэтому вырываю из лап смерти самых до­стойных. Делаю вид, что жажду лично насладиться мука­ми обреченного, увожу подальше и отпускаю на волю — идут по свету. — И тихо добавил: — Твой Беглец один из них, и ты, между прочим, тоже.

— Мой Беглец... Откуда вы его знаете? — смутился Доменико.

— Его я совсем в другую сторону направил. Ты уй­дешь через эту пещеру. Жаль, конечно, что не оставил в селении хотя бы драхму, но что было — то было, сето­вать поздно. Идти придется долго, не бойся, не падай в темноте духом. — Мичинио подошел ближе и повесил ему на шею тяжелую суму. Доменико съежился, испу­гался все-таки его рук. — Здесь много хлеба, поне­многу надолго хватит, а воды по дороге сколько хочешь, в иных местах по колено в ней будешь идти. Пойдешь прямо, пока не забрезжит впереди свет, но не выходи из пещеры до темноты. Переночуй побли­зости, а чуть свет пойдешь в селение, наймешься в работ­ники.

— Я думал, домой меня отпустите, — Доменико поту­пился. — В Высокое селение... Очень хочу туда.

— Отпустил бы, если б ты оставил там хотя бы одну-единственную драхму. — Голос стал суровым. — С каким лицом вернешься туда, даже если отпущу?!

— Вы правы, — прошептал Доменико, не поднимая головы.

— Один путь у тебя — батрачить до конца жизни, а другой...

— А... другой? — замерцала слабая надежда.

— Назад, к развалинам Канудоса, будто бы сбежал от меня.

— Ни за что. — Доменико содрогнулся.

— Не спеши решать. В батраках с голоду ноги протя­нешь — жадные, страшные люди в этих краях, каждой корке хлеба будешь радоваться. — И, пожалев, что ли, Доменико, Мичинио перевел речь на другое:

— Как звали того, что пел?

— Жоао Абадо.

— Поистине великий канудосец.

— Как вы догадались? — удивился Доменико.

— Он тоже догадался.

— О чем?..

— О том, кто я...

— Каким образом? Не понимаю.

— Я задавал ему вопросы, на которые он сумел отве­тить правдоподобно, а тебя сбило, наверно, с толку то, что он бранил и поносил меня, да?

— Да.

— Зато подмигнул мне в знак благодарности. Пра­вильно поступили, что отправили женщин и детей на плотах...

— Откуда вы узнали?

— Свежесрубленные деревья подсказали: их не сжига­ли — дым над Канудосом не поднимался...

Доменико отступил в негодовании.

— Зачем же... послали людей вдогонку?! Вы!..

Даже в темноте заметил мелькнувшую на лице Мичи­нио улыбку.

— Как по-твоему, далеко ли можно пойти и много ли удастся осмотреть за три часа да еще вернуться назад?

Опять проникся к нему доверием Доменико и не­привычно ласково спросил, и кого — самого Мичинио!

— Если вы носитель добра, как же выдерживаете там, в этом городе...

— Присядь, отвечу.

Откинувшись в кресле, дон Диего с омерзеньем раз­глядывал маршала Бетанкура, стоявшего со связанными за спиной руками и заткнутым тряпкой ртом. В руках дон Диего небрежно держал кривой пастуший нож — мачете, именно им намерен был прирезать великого мар­шала, у ног которого валялась еще утром двумя паль­цами придушенная любимица — Аруфа. Весь день дон Диего таился за шторой и теперь, повалившись в мягкое кресло, давал роздых занемевшим ногам, и совсем от иного, куда более нещадного, чем усталость, — от вида мачете занемела каждая частица истерзанного страхом тела маршала. Презрительно прищурившись, дон Диего не сводил взгляда с маршала, но и тот не мог оторвать от него ошалело выпученных глаз. Сколько всего хотел высказать Бетанкуру дон Диего с присущим ему артистиз­мом — впереди целая ночь была в запасе; так и тянуло обругать его последними словами, едко высмеять, и сно­ва осыпать бранью, и сказать заодно, как дорого запла­тил он за то, чтобы прокрасться сюда, — оставил сокро­венный свой город, свой Канудос, и остался, конечно, в глазах канудосцев предателем, но он пошел на это, лишь бы оказаться здесь, а потом влепить маршалу по­щечину, говоря: «О, дивный у тебя дворец! Ах, сколько сокровищ накопил, восхищаюсь тобой, но вообще-то был бы ты лучше жалким свинопасом, по крайней мере и завтра бы жил». Но не мог, слов было жаль для этой мрази. Опротивело и мягкое кресло, резко встал. Осмот­релся, взял из расставленных по углам дорогих песочных часов пятиминутные и коротко бросил: «Истечет песок — убью», — перевернул их и приподнял на ладони — другой рукой держал мачете... Бетанкур, выпучив глаза, часто-часто сопел и, казалось, завывал — такие пробивались звуки сквозь тряпку, которой дон Диего сначала вытер свои сапоги, а уж потом заткнул ему рот; как беспощад­но для маршала, как безудержно сыпался предательский песок; помраченный взгляд Бетанкура утыкался то в часы, то в мачете, его зримо колотило всего; эти пять минут, назло ему истекавшие так легко, так беспечно, по­ходили на пытку, самую страшную, нет, скорее — на всю его гнусную, бессмысленную жизнь... А дон Диего еле удерживался от соблазна съязвить, что впервые имеет честь видеть маршала, да к тому ж — обмочившего белые брюки, но удержался, а маршал отчаянно зажму­рился, и он понял — истекли пять минут... Не глядя бро­сил часы на пушистый ковер, неспешно ступил шаг. Бетанкур разом открыл глаза, мотнул головой в сторону стены. Дон Диего пытливо всмотрелся в него — все уз­нать, понять было его страстью и слабостью — и подо­шел к стене, молча дотронулся пальцем до изразца: «Здесь?» — и маршал удовлетворенно кивнул. «Что он имеет в виду?» — не догадывался дон Диего и слегка кос­нулся изразца. Бетанкур, зажмурившись, энергично ткнулся лбом в воздух, показывая, что надо крепко на­жать. «Нет ли подвоха? Не подам ли сам сигнала трево­ги? Впрочем, неважно, все равно успею заколоть его, по­ка стража ворвется, опомнится. Посмотрим-ка, на что он уповает, чем надеется спасти себя», — и, обуреваемый любопытством, с силой надавил на плитку — над ней тотчас раздвинулись две другие. Дон Диего подтащил кресло, забрался на него и выдвинул из стены потайной ящик — ящик, полный драгоценностей; он усмехнулся, и маршал радостно, насколько было возможно в его положении, закивал головой и тут же изменился в ли­це — дон Диего, откинув край плаща, сорвал с груди по­следний из трех драгоценных камней и швырнул на со­кровища в ящик, потом спустился с кресла, не спеша на­правился к Бетанкуру.