Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Да, грандхалле...

— Но зачем, за что их убили...

— Над нами лейтенант Наволе! — просиял Элиодоро.

— Ему, значит, подчиняетесь?

— Его слова — закон тут... не-е, не тут, конечно, про­стите, хале, а там...

— А еще дальше — в Каморе?

— Там — слово грандисси... Бетанкура...

— Значит, Наволе приказал расправиться с ними?

— Да, почтенный.

— Его слово — закон для тебя?

— А как же, почте...

— Если отпустим с условием убить преступника На­воле, убьешь?

— В момент прикончу!

— Как, прихлопнешь того, чье слово для тебя за­кон, хале? — притворно изумился дон Диего, осуждающе покачав головой.

Капрал растерянно потупился.

— Слушай меня, каморец, — тихо сказал Мендес Ма­сиэл, пристыв взглядом к реке, где с горечью и злостью рыбачил Пруденсио. — В пресловутой лживой книге зако­нов вашего маршала и слова нет о том, что сертанцы, наемные пастухи, не имеют права жить где-нибудь в дру­гом месте. А это место, где ты стоишь, не принадлежит вам, отлично это знаешь, — граница ваших владений обрывается у каатинги. Наивна моя речь, конечно, смеш­на, верно, капрал?

Почтительно смотрел на конселейро Зе Морейра, первый среди вакейро.

— Все они, кого видишь тут, работали на вас. Да бу­дет тебе ведомо, каморец, что все на свете уравновеши­вается: исчезает в одном — возникает в другом. Вы ли­шились стыда и совести — благородства прибавилось сертанцам, бедным, неимущим пастухам. Кто может, кто посмеет сказать худое о вакейро, а вы ради благ, ради вещей истребляете друг друга, они же, бедные, нищие, были как братья...

Украдкой обвел Зе Морейра собратьев любящим взглядом, вспомнил все и вся, — прав был конселейро, прав...

— Но они были хуже рабов! Глупыми были, обма­нутыми — ради вашей утробы эти ловкие бараны пасли ваших коров. Завидная доля, не правда ли?

Уронил голову Зе Морейра, а за ним — Мануэло...

— Эти люди, каморец, оставили свои жилища, арен­дованные дедами-прадедами, но почему — не понять те­бе. Я дал им свободу, привел их сюда, поселил здесь, в неведомом им краю, пробудил в их душах самое завет­ное и взрастил в них неведомый им сокровенный цветок души — свободу, то, что тебе никогда не постичь, каморский капрал, никогда не понять. Я привел сюда людей чести, совести, дабы они здесь, на обетованной земле, свободные, возвели себе новые жилища, поселил их воз­ле щедрой реки. Берегитесь же отныне, каморцы. Свобо­да — души цветок, дороже, сладостней самой души... Но не понять, не постичь тебе свободы, и, представь, — даже маршалу твоему, неразрывны вы с ним, сплетены.

Благодарно смотрел Зе Морейра на хижину, сиявшую в утреннем свете белизной; пылала душа свободой.

— А теперь ступай и скажи всем: мы знаем — не от­станете вы от нас, будете преследовать, нарушая свой же закон, свой лживый закон, обмана ради состряпанный, будете бороться с нами, потому что понимает ваш мар­шал — если спустит нам обретение свободы, эту оплеуху, что влепили ему пастухи, то и других не удержит под властью, даже тебе подобные осмелеют и не послужат больше надежной опорой в его темных гнусных делах, потому и не пощадит нас. И пусть не предлагает ваш маршал мира — ни одному слову его не верим, а нападе­те — врасплох не застанете, и дорого обойдется вам это, очень дорого, запомни, капрал, хорошо запомни и всем передай. И предупреди вашего бандита Наволе — пусть убирается со своими головорезами. Три дня даем — не уберетесь, пеняйте на себя.

Глянул задумчиво вдаль, потом на небо и очень тихо проговорил:

— По своей воле хотим прожить жизнь... Однажды дается...

И, помолчав, сказал мягко — дону Диего сказал:

— Ты проводишь его, проведешь туда.

— Благодарю за доверие, конселейро. — Дон Диего поклонился и подобрался весь, напряженно следя за канудосцами, медленно, решительно подступавшими с мачете в руках к дрожащему капралу.

А за доном Диего испытующе наблюдал конселейро: сужалось грозное кольцо вокруг капрала, и дон Диего нашелся, предложил беззаботно: «Позвольте завязать вам глаза, хале капрал, не ослепило б солнце ваши ясные очи...» — и трижды обмотал ему голову мешковиной... Канудосцы растерянно приостановились — недостойно убивать беспомощного, а дон Диего пустил в ход артистизм: «Обопрись о мою руку, хале, и прошу — пойдем под ручку, дорогая Элиодора, во-от так... — и подмигнул помрачневшему Жоао: — Ах, какую барышню заполучил я!» Невольная улыбка тронула лица канудосцев, а дон Диего балагурил, издеваясь: «Осторожно, дорогая, здесь камушек, о, песчинка, не споткнись, ах, что за богатыр­ская ступня, прелестная сеньорита...»