Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

А веселый Мануэло Коста беззаботно гнал коня по сертанам, направляясь в Город ярмарок, чтобы радостно встрепенулись заждавшиеся его женщины. Как только ни наряжались они при появлении Мануэло, но для него одежда их как таковая не представляла никакого интере­са, мало того — представлялась совсем лишней.

На редкость счастливым даром наделен был Мануэло Коста — одарял красотой все, что видел, и весь яркий безбрежный мир принадлежал бедняку Мануэло; порази­тельный был у него глаз — все охватывал и вбирал. Как вечерело и как рассветало медленно в пестрых сертанах, как иссякала и таяла зимняя ночь, исходил паром на солнце омытый ливнем лес, и мужественная душа Ма­нуэло, освеженная дождем, испарялась — тянулась к не­бу; отраду приносил ему даже камень; простой, неказистый — он теплел в руке его, серый, испещренный тайными линиями, а если вспомнить, что порой через не­бо, от края до края, сама радуга перекидывалась!.. А как наливались светом закатного солнца всклокоченные теплые облака, каким лазурным было сертанское небо и с какой недоброй мольбой манила, выбросив щу­пальца-когти, каатинга, потягиваясь с голоду: «Поди ко мне, подойди», — а он смеялся — подойдет к ней, как же! — даже каатинга вызывала у него улыбку; тихое пыланье красок осенью, до блеклости нежное пламя, а в раз­гаре весны бурливая река, схожая с грустной, тоскливой песней свободы, и поникал в седле Мануэло Коста — не был он свободным, нет, не был, а свобода желанней, до­роже души, и на кой были ему, обладавшему всем ми­ром, убогая лачуга и четверть приплода скота, не был он свободным, нет... Иногда, рядом с женщиной, забывал он об этом, но... не проводить же с женщиной все время! «Врагу не пожелаешь такого», — раздраженно думал Ма­нуэло наедине с ночью, и дивился печальному ве­селому вакейро бесенок Саси. Эх, даже Мануэло, обла­датель мира, владевший землей и небесами, не был свободным, как и Сантос, как Жоао Абадо и великий вакейро Зе Морейра, но в Городе ярмарок уже взмостился на высокую бочку в темноразвеваемом одеянии Мендес Масиэл, имевший пока двух последователей — Грегорио Пачеко и Сенобио Льосу, и взывал к удивленной толпе:

— Братья! Братья, далеки от нас Большие земли — Рим, Вавилон, Помпея и Рио-де-Жанейро...

— Послушай-ка, мой Доменико, — начал полковник в некотором смятении, уставясь на украшавший стену портрет какого-то спесивца, поскольку, кроме Доменико, никого рядом не было. — Ты единственный, кому я дове­ряю. На одного тебя, дурачка, могу положиться, послушай-ка, — и перенес взгляд на люстру, — ты ведь не стес­няешься меня?

— Нет.

— Почему же мне стесняться тебя, Доменико, мой малыш, у меня свидание в моем роскошном саду, но — тайное. Ты станешь с розой в руках, где велю, и, если покажется моя обожаемая супруга, поднесешь цветок к носу. Понятно? Понятно, спрашиваю?

— Я не знаю вашей жены.

— Не жены, а супруги, — это раз, а узнать ее проще простого — от служанок отличишь по платью, среди своих родственниц выделяется молодостью. Сейчас, вече­ром, волосы у нее будут распущены, но в какой цвет со­изволила выкрасить их сегодня, не знаю, она тонкая, изящная, а грудь у нее большая, как у коровы.

— Значит, не очень большая.

— Говорю, большая, очень, вот до сих пор, как у коровы.

— У быка куда больше.

— Не называть же все прямо, не догадался, что я имел в виду? — Полковник улыбнулся портрету спесив­ца. — Как можно сравнивать Стеллу с быком или буйво­лом, точнее — с буйволицей! Правда, из буйволиного мо­лока отличная простокваша получается, густая, хоть ножом режь... Короче, к черту! — Грандхалле явно вол­новался. — Не дай бог, если Стелла застукает меня в соб­ственном саду, — ужас что будет! И винить ее не ста­нешь, потому что мне позволено делать что угодно за пределами дома, неофициально, естественно, хале. Я разъ­ясняю тебе это, чтобы ты осознал всю ответственность и понял: я ни на кого не положусь в подобной ситуа­ции — все продажные, не постесняются донести грандис­симохалле, будто устои семьи подрываю, а она, моя бо­готворимая супруга Стелла, эта сука, родная племянница великого маршала, к твоему сведению... Словом, надеж­ней тебя никого не вижу, мой хале, мой халеко, и, если не сделаешь того, что велю, своими руками прирежу. На­деюсь, веришь?

— Да.

— Подброшу тебя Мичинио, понял?

Доменико кинуло в жар.

— Пошли.

И взял его за руку, повел куда-то.

Доменико удивлялся, что не чувствовал страха. Пока они шли, страха не ощущал, но у выхода полковник по­вернул его лицом к боковой стене, и стена вдруг медлен­но раздвинулась — глазам не поверил! — а полковник подтолкнул в спину: