Аравинд Адига - От убийства до убийства

Затем в одно из воскресений он побродил вокруг школы. Все было, как в фильме «Мотылек», одном из его любимых, в той сцене, где герой планирует побег из тюрьмы, – так же волнующе. Он словно впервые увидел свою школу, увидел примечающими все тонкости глазами беглеца. А после этого, в тот самый роковой понедельник, принес в школу мешочек с удобрением, приладил к нему детонатор, поставил его на час дня и засунул мешочек под стол в заднем ряду, зная, что там никто никогда не сидит.

И стал ждать, считая минуты, точь-в-точь как герой «Мотылька».

В полночь зазвонил телефон.

Шаббир Али.

– Лазрадо вызывает нас в свой кабинет, друг! Завтра утром!

Явиться в его кабинет надлежало всем пятерым. Там и полицейские будут.

– Он хочет проверить нас на детекторе лжи. – Шаббир сделал паузу, а потом вдруг завопил: – Я знаю, что это ты! Почему ты не признался? Почему сразу не признался?

Шанкара похолодел.

– Иди ты на хер! – рявкнул он и бросил трубку.

И тут же подумал: господи, значит, Шаббир все знал. Ну конечно! Все они знали. Вся их дурная компания. И к этому времени они наверняка раззвонили о нем по всему городу. Надо признаться прямо сейчас, подумал он. Та к будет лучше всего. Может, полиция даст ему какую-нибудь поблажку за то, что он сам во всем покаялся. И он набрал «100», полагая, что это номер полиции.

– Будьте добры, мне нужно поговорить с заместителем генерального инспектора.

– Ха?

За этим последовало недоуменное повизгивание.

Решив, что так его поймут быстрее, Шанкара перешел на английский:

– Я хочу признаться. Это я подложил бомбу.

– Ха?

Еще одна пауза. Его перевели на другой номер.

Он повторил то же самое другому человеку.

Еще одна пауза.

– Проститепроститепростите?

Шанкара в отчаянии бросил трубку. Идиотская индийская полиция – они там даже на звонок по-человечески ответить не умеют; как же им, черт побери, удастся поймать его?

Телефон зазвонил снова. Ирфан, один из близнецов.

– Нам только что позвонил Шаббир, друг, говорит, это мы сделали. Я не делал! И Ризван тоже! Шаббир все врет!

И тут он понял: Шаббир обзванивал всех подряд и каждого обвинял во взрыве – надеялся вытянуть из кого-нибудь признание. А он едва не попался в эту ловушку! И теперь у него появился новый повод для тревоги: что, если полиции удастся установить, кто звонил по «100»? Мне нужен план, думал он, план. Да, так он и сделает – если его найдут, он скажет, что хотел донести на Шаббира Али. «Шаббир – муслим, – так он им скажет. – Он хотел покарать Индию за Кашмир».

На следующее утро Лазрадо ждал их в кабинете директора школы, рядом с восседавшим за своим столом отцом Альмейда. Оба вглядывались в пятерых подозреваемых.

– У меня пудут научные улики, – заявил Лазрадо. – На остатках помпы сохранились отпечатки пальцев .

И, почувствовав, что подозреваемые ему не поверили, прибавил:

– Отпечатки пальцев уцелели даже на хлепах, найденных в гропнице фараона ! Они неуничтожимы. Мы найдем долпаёпа, подложившего попму, пудьте уверены.

И он поднял перед собой обвиняющий перст:

– Вы, Пинто, вы же христианин! Стыд и позор!

– Я этого не делал, сэр, – сказал Пинто.

«Может, и мне стоит воскликнуть что-нибудь в этом роде, – подумал Шанкара, – тоном обиженной невинности. На всякий случай».

Лазрадо пронзал мальчиков взглядом, надеясь, что виновный выдаст себя. Проходили минуты. И Шанкара понял: нет у него никаких отпечатков. И детектора лжи тоже нет. Он просто впал в отчаяние. Его унизили, высмеяли перед всей школой, обратили в шута – и он жаждет мести.

– Долпаёпы! – возопил вдруг Лазрадо. А затем дрожащим голосом прибавил: – Смеетесь надо мной, да? Пока надрываете, потому что я не выговариваю пукву «пэ»?

Мальчики уже едва удерживались от хохота. Даже директор, увидел Шанкара, и тот потупился, стараясь не рассмеяться. И Лазрадо понимал это, по лицу было видно. Над ним всю жизнь смеялись из-за присущего ему дефекта речи, думал Шанкара. Потому он и сволочится на уроках. А теперь бомба уничтожила труд всей его жизни: он никогда уже не сможет с гордостью, пусть даже неоправданной, оглядываться на прожитые им годы, как оглядываются другие профессора, никогда не сможет сказать на торжественном вечере, посвященном его уходу на пенсию: «Мои ученики, хоть я и пыл с ними строг, люпили меня». Кто-нибудь непременно прошепчет за его спиной: ну да, любили так сильно, что даже бомбу в твой класс подложили!