Митч Каллин - ЗА ГРАНЬЮ ДОЗВОЛЕННОГО

— Послушай, я Бартон, понял? И мне нет дела, как тебя зовут, поскольку ты немедленно уберёшься отсюда к чертям!

Бартон — никакого имени, никакой фамилии — просто Бартон.

— Как Стинг. — Парень гордо сообщил ему. — Как Мадонна.

Он ненавидел сам вид того парня — эти дреды и короткие бачки, зелёные камуфляжные штаны, чёрная футболка с Бобом Марли, драная кашемировая куртка.

— Бартон — это я. Одно слово, понял? Бартон. Как Шер.

«Плохое имя для живого человека», — думал он. Немытый панк, совсем недавно занявший спальное место за живой изгородью, вытянувшийся там, где всегда спал Джон. Более того, Бартон захватил его газеты и заявил, что они его, сделал себе из них небольшой матрасик. Он пытался спорить с мальчишкой, доказывая, что живая изгородь — его владения, что газеты его, что яблоки, которыми угостился Бартон, тоже его.

— Эй, тебе ведь не принадлежит парк, правда? И я тоже тебе не принадлежу, ты понял? Так что вали отсюда, пока я тебя не тронул. В любом случае я сто раз тут спал, и тебя тут не было — так что должен сказать, что у меня больше прав, чем у тебя, понятно?

Словно Аттила, наказание божье.

— Но ты съел мои яблоки, Бартон.

— К чёрту твои яблоки и к чёрту тебя! Если ты хочешь назад свои яблоки, можешь сожрать моё дерьмо!

Словно богохульник .

— Я думаю, ты не прав.

— Пошёл к чёрту.

Словно несчастье .

Последней каплей стало следующее утро, когда он вошёл за изгородь и обнаружил, что Бартон занимается сексом — мальчишка был полуобнажён и громко стонал, двигаясь между раздвинутых ног женщины вдвое старше его; бледная задница двигалась ритмично, газеты помялись под спиной женщины, когда она выгибалась (Джон иногда её видел, она лазила по мусоркам, её кожа была как футбольный мяч, а волосы ненатурально жёлтые). Они не видели, как он прошмыгнул мимо, не заметили, как он прихватил куртку парнишки, прежде чем торопливо удалиться.

Он двинулся дальше — оставив парк Миссии, по кривой дорожке, которая привела его сюда, ноги вели его всё ближе к пустынному убежищу и железнодорожным путям.

У него за спиной теперь были пальмы и общественный туалет.

Где-то впереди, на берегу высохшего русла реки, стоял ржавый брошенный «маверик» — никакого лобового стекла, никакого двигателя, пружины и вата вместо подушек; он проспал до вечера: его сны были невыразимы, хотя прогулка пошла ему на пользу, он устал.

Он засыпал, гадая: «Появилась ли Джулия? Есть ли новости о Поло? О моих детях?»

Или ему снилось, как он идёт на уличный рынок. Каким белым и пустым всё было, когда он впервые посетил восточный рынок, — только чтобы измениться неделей позже, под пристальным взглядом Росаса с плаката: на красном фоне указательный палец детектива тыкал прямо в него, послание было напечатано крупными буквами над головой: «НЕТ ПРЕСТУПЛЕНИЯМ, ВЕРНЁМ НАШ ГОРОД СЕБЕ!»

«Не имеет значения», — убеждал он себя, шагая по высохшему руслу реки. «Не имеет значения», — шептал он, его ботинки загребали песок, сверкающий в свете луны. Он вдыхал сухой ночной воздух, кожу овевал лёгкий ветерок.

Вскоре ветреные ночи и тёплые дни потянулись, словно каждый час длился вдвое дольше, — однако он находил укромные местечки, слоняясь по городу, — пройдя мимо станции Амтрэк, где была припаркована его «мазда», шагая неторопливо мимо пригородных зданий. Он даже не раз и не два спал за переулок от офиса Росаса. В том же самом переулке нашёл пакет чёрствых рогаликов рядом с мусоркой, настоящая удача, которая поддерживала его на пути на запад.

Он наклонялся вперёд, его тощее тело было прикрыто курткой Бартона (защищающей его от палящего солнца и всё более холодных вечеров). Он бродил не то чтобы без всякого направления, чаще всего направлялся в Папаго-парк — оазис в противоположной стороне от парка Миссии; он был больше, более новый, вместо одного общественного туалета в нём было четыре (идеальное место для прогулок, решил он, место, куда может прийти Поло).

Он двигался целенаправленно — всегда отдыхал при дневном свете, продолжал путь по ночам — и ни разу его не остановила полиция, ни разу никто не обидел. Едва ли осознавая, как быстро приспособился, он спокойно спал на асфальте, укладываясь на картонных коробках у складов, спал в бетонных ямах вдоль шоссе.

Затем почему-то, когда он шёл по тротуарам и никто не встречался с ним взглядом в толпе и никто не обращал на него внимания, он решил, что быть бродягой означает буквально существовать на периферии; если он ведёт себя тихо и никому не угрожает, никто и не поймёт, что он здесь. Он был невидим, словно призрак, и это открытие принесло ему некоторое успокоение — хотя недостаточное, чтобы унять боль и тоску по Джулии и детям, или желание встать перед учениками, или желание строить модели аэропланов, но достаточное, чтобы сделать его вполне анонимным и позволить двигаться беспрепятственно.