Иосиф Гольман - Ради тебя одной

– Давай, солдат! – сам себе вслух сказал я. И сел смотреть кино.

…Пленка прокрутилась до конца и пошла на перемотку. Я был раздавлен. Растоптан. Сломлен. Не сможем мы с Алькой жить-поживать. Потому что, скорее всего, нас с ней убьют. Я сильный боец. Но я не могу воевать с армией в одиночку.

Сволочь, которая на пленке мучила Альку, была известна большей части населения страны. Эта действительно Жаба частенько вещала из телевизоров на темы государственной безопасности и даже нравственности. Гадина! У меня перед глазами поплыли так пугающие меня круги. Я встал, сделал несколько приседаний, помолотил руками по воздуху.

Эту бы Жабу в прицел! Но разве до него доберешься? Борец за нравственность на пленке был в полный рост, во всех смыслах. Алькины слезы и мольбы, рвущие мне сердце, только раззадоривали его. Как же после этого жить? Я впервые пожалел о своей недавней победе. Лучше бы эта подлая кассета осталась в «Зеленой змее».

Я сидел, обхватив голову руками, и смотрел в огонь. Идей не было, мыслей тоже. Я не знал, что делать. Я не знал, с кем посоветоваться. Как ни странно, на роль потенциального советчика лучше всего подходил мой несуразный шеф. Но и с ним делиться я не был готов. В первый раз за последние годы я был полностью деморализован.

Я даже прозевал момент, когда Алька вошла в дом. Она открыла комнату и сразу увидела светящийся экран телевизора. Слава богу, без изображения: пленка еще перематывалась. Я метнулся к видику, вытащил кассету.

– Что ты смотрел? – спросила она. Готов поклясться, она поняла, что я смотрел.

– Я больше не буду это смотреть, – сказал я.

Она заплакала. Стояла посреди холодной комнаты, в овчине, с розовыми щеками, и плакала.

Я подошел к камину и швырнул кассету в огонь. Расшевеленные дровишки ярко вспыхнули, облизав кассету. Слегка запахло паленой пластмассой, но тяга была хорошая, и уже через минуту кассета оплыла и потеряла форму. Я обернулся. Алька так и стояла посреди комнаты. Я сделал шаг и обнял ее. Даже сквозь доху чувствовалась дрожь.

– Зачем ты это сделал? – спросила она.

– Мне нужно было знать про Жабу, – сказал я.

С ней случилась истерика. Не детская или девичья, которые лечатся пощечинами, а настоящая, тяжелая, с прерыванием дыхания и спазмами. Я вспомнил все, чему учил нас майор Жевелко, и через двадцать минут она полулежала у меня на коленях, совершенно обессиленная.

– Я завтра уеду, – тихо, но уже совершенно спокойно сказала она. – Если Федьку вышлют из Америки, ты сможешь о нем позаботиться?

– Если мы останемся живы, мы о нем вместе позаботимся, – ответил я.

– Тебе не надо ввязываться. Меня они не убьют.

– Убьют, Аленька. И меня убьют. За такие кассеты убивают. Но если мы выкрутимся, то – вместе.

– Ты думаешь, можно выкрутиться? – тихо спросила она. – Я так боюсь за Федьку, он ведь весь больной.

– А за меня не боишься? – спросил я.

– И за тебя боюсь, – сказала она.

Потом она выпростала свои горячие руки из-под овчины, обняла меня за шею и начала тихо целовать в щеки, лоб, губы. Я встал, взял ее на руки и отнес на шефов диван.

Потом мы лежали и курили одну сигарету на двоих. Я вдруг вспомнил, что клятвенно обещал шефу не курить в его деревянном доме. Ты уж прости меня, шеф!

Мне было спокойно и хорошо. Краем сознания я слышал потрескивание дров в камине, свист ветра за окнами и даже уханье какой-то ночной птицы. Все-таки дачка у шефа щелявая.

– Хорошо бы мы выкрутились, – сказала Аля. У нее только нос открытый да руки, которыми она меня обнимает. Я лежу по пояс голый, но холода не ощущаю вовсе.

– Хорошо бы, – соглашаюсь я. Жаль, мало шансов.

– А если нет – то вместе, правда? – заглядывает мне в лицо Алька.

– Правда, – соглашаюсь я. Вот в этом уж точно нет сомнений. Мне без Альки жить теперь неинтересно. А может, и в самом деле выкрутимся? Ведь я в таких переделках бывал! Но перед глазами опять всплывает лицо Жабы, и я четко понимаю, что – вряд ли.

Тот же любимый Вадькой маленький «Сузуки-Витара», тот же Кузьмин за рулем, и Глинский на сиденье слева. Все как в прошлый раз. Если, конечно, не замечать, что светло-коричневые стволы вековых сосен на полтора метра засыпаны снегом, а ветви немногочисленных лиственных деревьев опустились чуть не до земли: их придавил все тот же снег, безостановочно шедший целую неделю.

Он и утром еще шел, и даже днем, когда выезжали из города: из лохматых, низко нависших серых туч постоянно сыпалась снежная крупа. Не такая, как прежде, когда каждая снежинка чуть ли не ладонь закрывала, но все же достаточная, чтобы автомобильные «дворники» работали с некоторым напряжением.