Иосиф Гольман - Ради тебя одной

– Все сделаем, Виктор Геннадьевич, не беспокойтесь.

– Я не беспокоюсь, – тихо сказал Кузьма, а крепыш бригадир вдруг как-то сразу стал меньше ростом и побледнел. Кузьма, отлично знавший свое умение «производить впечатление», успокоил бедолагу: – Пока все ништяк. Но если будут проблемы…

– Не будет проблем, Христом богом клянусь, – сразу осипшим голосом сказал парень.

– Ну и ладненько, – подытожил Кузьма, вынув расческу и подровняв короткую седую стрижку. – Наши какие планы? – спросил он у Глинского, подошедшего со шведом.

– Думал со всеми побыть, – сказал Глинский. – Но что-то не хочется.

– Ты чем-то недоволен? – расстроился Кузьма.

– Нет, – честно ответил Глинский. – Просто, может быть, ожидал слишком многого. А это всего-навсего большой пресс.

– За шесть лимонов баксов, – уточнил Кузьма. – Всего-навсего.

– Ничего-то ты, Кузьма, не понимаешь, – улыбнулся Глинский.

– Куда уж нам, серым, – обиделся тот.

– Да ладно тебе. – Глинский здоровенной дланью приобнял Кузьму за плечи. – Сделали – и хорошо. Можно о другом думать.

Кузьма сразу повеселел:

– Не хочешь здесь оставаться, давай махнем куда-нибудь.

– Может, на Дальнее?

– Оно небось уж застыло.

– Ну и что? В домике – печка. Вода есть, жратву прихватим. За Вадькой заедем – и вперед.

– А швед?

– С собой возьмем.

– Идет.

Через час юркий «Сузуки» уже скакал по кочкам лесной дороги. Вадька, как всегда за городом, прилип к стеклу, рассматривая огромные ели с обвисшими от снега ветвями. Здесь снега было несравнимо больше, чем на городских улицах.

– Ты краски взял? – спросил Глинский сына.

– Да, – коротко ответил тот. Отец понял, что Вадька уже снова далеко, и не стал ему мешать.

Сзади рядом с Вадькой храпел разомлевший в тепле Ларссон. За рулем сидел Кузьма, хищно вглядываясь в слабо угадываемую из-за начавшейся метели лесную дорогу.

– Сейчас кончится, – сказал он, угадав ход мыслей Глинского. – Там всегда тихо.

Это было чистой правдой. Так тихо было только в Мерефе и на озере Дальнем. Потому Глинского туда и тянуло. А может, потому, что маленький домик из толстых лиственничных кряжей, большую часть которого занимала огромная печь, был первым приобретением молодого инженера Глинского и его совсем тогда юной жены.

Глинский вспомнил Елену. Сердце снова заныло. Вот ведь вранье, что время лечит.

– Пап, давай сразу на озеро?

– Может, сначала в дом, сынуль?

– Нет, я хочу на озеро. Потом стемнеет.

– Как скажешь.

Кузьма включил музыку. «Ой, мороз, мороз…» – полилось из динамиков. Кассета была записана Еленой еще лет восемь назад в одной из деревень. Ни инструментов, ни филигранного владения вокальной техникой. Собрались три бабульки и два деда – все население почти вымершей уральской деревушки. И поют о том, чем живут. Никакого искусства. Просто, как жизнь.

Не успели дослушать кассету, как впереди показалась местами заснеженная гладь озера.

– Я ж говорил – замерзло! – обрадовался Кузьма.

– Может, все-таки к домику? – спросил Глинский у Вадьки.

– Ты же обещал, – расстроился сын.

– Ладно-ладно, – быстро согласился Николай Мефодьевич. – Только недолго, хорошо? Подойдем к берегу, погуляем – и в дом.

Шведа решили не будить. Кузьма с Вадькой пошли к берегу, петляя среди приземистых, толстых снизу елей, а Глинский остался. Решил дослушать кассету.

«Вот мчи-ится тройка почтова-а-я…» – чистенько выводил тонкий старушечий голос. Можно даже спутать с детским, девчачьим, если б не чуть надтреснутые обертоны и совсем не детская печаль.

«Лена, Лена…» Глинский частенько ловил себя на мысли, что обижается на нее за то, что ее нет. Так же, как раньше обижался, когда она надолго уезжала в свои фольклорные экспедиции или приводила в дом всех этих ужасных поющих старух. Правда, когда они начинали петь, Глинский смирялся. И из экспедиций она всегда возвращалась, а дом снова оживал.

Печальные его размышления самым бесстыдным образом прервал господин Ларссон. Он громко и даже с каким-то ожесточением пукнул, разом вырвав Глинского из атмосферы светлых воспоминаний.

«Вот гад», – беззлобно подумал Глинский о даже не проснувшемся шведе и чуть приоткрыл окошко со своей стороны.

А уже через мгновение все его мысли были заняты другим.

– Ма-ма-а-а! – услышал он голос Вадьки. «Со стороны озера! – лихорадочно определил Глинский. – Медведь? Кабан? Люди?» Он судорожно нашарил за сиденьем помповое ружье Кузьмы, всегда заряженное картечью, и еще через мгновение буквально летел к берегу. В правой руке, как пушинка, болтался тяжелый помповик.